— Пусть идут, — отмахнулся я. — Но в списки ты их включай.

— Все сделаю, — закивала она и, торопливо достав из шкатулки бумажный рулончик, протянула его мне. — Эвон, все по слову твоему. Тут все, кто у нее побывал.

Я бегло просмотрел выписанные крупным почерком фамилии, отметив про себя, что их тринадцать, несчастливое число. Но сразу же и отмахнулся. Несчастливым ныне оно может быть лишь для нее — изготовительницы яда для царя Бориса Федоровича.

Видеть сестру Ульяну мне не хотелось, но довелось. Услыхав о моем приезде к игуменье, инокиня терпеливо ожидала меня на крыльце своей кельи и, едва завидев, ринулась просить смягчить ее условия и чуток «полеготить». Мол, не дело, когда родня будущего государя живет так. К тому ж она, дескать, все давно осознала, раскаялась, молится дни и ночи напролет, чтоб господь простил, ну и всякое такое…

Первая ее просьба касалась улучшения питания, вторая — про холопку в услужение. А когда поняла, что все бесполезно (я даже не говорил с ней, молчал, лишь изредка мотая головой и давая понять, что легот от меня она не дождется), взмолилась: пусть ей хотя бы заменят оконца в келье со слюдяных на стеклянные, а не то, дескать, она света белого толком не видит.

— Ныне я вся в твоей воле, княже, — опустилась она передо мной на колени. — Да и многого не прошу, самую малость яви…

Мне припомнились условия, созданные по повелению императрицы Екатерины II для садистки-помещицы Салтычихи, и я сквозь зубы выдавил:

— Увы, ошиблась ты. Не моя над тобой воля. И это твое… счастье. Я б тебе устроил… белый свет. Ты б тогда не в келье — в темном подвале жила, со стенами высотой в аршин. И свечу зажженную тебе бы один раз в день заносили вместе с едой, чтоб ложку мимо рта не пронесла. И вообще… пошла прочь с глаз моих.

Она встала с колен, зло сверкнула своими черными глазищами и… склонилась в низком поклоне.

— Благодарствую на добром слове. Теперь ведаю, о чем мне господа молить. — И, высоко вскинув голову, молча направилась обратно в келью. А я, посмотрев на стеклянные окна в домике настоятельницы, доставленные для Введенского монастыря с моего завода, напомнил матушке Дарье:

— В келье у нее ничего не меняй. Ей и слюдяных за глаза. Будь моя воля, и те бы замуровал.

— Экий ты жестокосердный, князь, — упрекнула меня настоятельница. — А ведь она и впрямь будущему государю родная тетка.

— Еще одна такая тетка, и никакого ката не надо, — хмыкнул я. — Эвон как лихо она своего племянничка отца лишила. Пусть спасибо скажет, что жива.

— Так ведь не она смертное зелье государю подливала.