— Пошли, Улька, — скомандовала Алена, — мы еще в церкви не закончили.

В сопровождении девчонки Алена двинулась было к выходу, но обернулась и произнесла тоном смертного приговора:

— А вернемся — будем кашку есть… — помолчала и зловеще добавила, — с молочком!

Отец Михаил выждал, пока за женщинами закроется дверь, и доверительно, полушепотом, произнес:

— Не женщина — лев рыкающий, прости меня, Господи! А вторая! Язычница, а в храме полы моет!

— Ну, у Алены и медведь на дудке играть будет! — Мишка с трудом сдержал улыбку.

— Только один раз в жизни такое, как сегодня, переживал, — продолжил трагическим шепотом монах. — Это когда на море буря случилась и наша ладья чуть не потонула. Только милостью Божьей и спаслись тогда из бездны вод. А ныне… Миша, ты не поверишь, в бане, без одеяний, в четыре веника меня… Думал, помру… Не женщины — две стихии необузданные.

«Да-а-а, можно только посочувствовать. Интересно, он отчего скорее помереть мог: от физического воздействия или от визуального? Алена кого хочешь впечатлит до беспамятства, а уж монаха-то… Впечатление же, надо понимать, было будь здоров. Чего-чего, а слезы в голосе я у отца Михаила не слышал никогда. Впрочем, а сами-то вы, сэр?»

* * *

Когда, впервые после ОСОЗНАНИЯ, Мишку повели в баню — по малолетству вместе с женщинами, он слегка оробел. Когда-то в детстве, в середине пятидесятых годов ХХ века, его тоже водили в женское отделение бани — старого здания из темно-красного кирпича, стоявшего недалеко от Сытного рынка. Визуального ряда детская память не сохранила, но до самого конца ТОЙ жизни помнился звуковой фон: умножаемый эхом, гулявшим под сводами обширного зала, женский гвалт, время от времени перекрываемый грохотом жестяных шаек, плеском воды и детским писком.

Тогда он был малым ребенком. Сейчас вроде бы тоже, но смотрел-то из детского тела зрелый мужчина! Как отреагирует организм на множество обнаженных женских тел в непосредственной близости? Не дай бог… Вот номер-то будет!

Робел Мишка, как выяснилось, напрасно. Детскому организму открывшиеся картины оказались совершенно «до лампочки». Тем более что лампочки-то как раз и не было — помещение освещалось двумя громко трещавшими от сырости лучинами.