Серенький неприметный Хауз поселился в Париже задолго до президента; собственно, полковник-то и подготовил саму Парижскую Конференцию. Американцы и британцы хотели встречаться на нейтральной территории. Скажем, в Швейцарии. Но французский премьер Клемансо — уже старик, редко появляющийся на публике — встал насмерть. Конференция в Париже, и точка! В конце концов, английский премьер Ллойд-Джордж уступил «французскому троллю», проворчав: «Клемансо любит Францию, но ненавидит всех французов».

Так что народы Европы взирали не на сонную мирную Женеву — а на великий, блистательный, неподражаемый Париж, вынесший обстрелы немецкими сверхдальнобойными пушками, сотворивший «чудо на Марне», не сдавшийся и не покорившийся.

Народы Европы и мира, впрочем, взирали на Париж не столько восхищенно, сколько в напряженном ожидании. Война же закончилась, и пора бы снизить цены, и пора бы уменьшить налоги… А конференция все никак не открывалась. Прибыл английский премьер, Ллойд-Джордж, прибыл итальянский премьер Орландо Витторио. Вместе с Клемансо и Вильсоном Ллойд-Джордж и Орландо составили «Великую четверку», на заседаниях которой и планировалось принять все главные решения, а всем остальным просто сообщить — и пускай только попробуют не проголосовать «за»!

Так что американцы восхищались французской кухней, впечатлялись внимательностью портье и горничных, изумлялись неспешным гидравлическим лифтам, поражались элегантности парижских женщин — даже проститутки здесь одевались безукоризенно. Американцы подавали милостыню бесчисленным калекам в шинелях, дрались в барах с гордыми французскими офицерами и облизывались на танцовщиц канкана. Демонстративно игнорировали англичан: «Вы не должны говорить о нас, как кузенах, а тем более — как о братьях; мы ни то, ни другое»… Проходя набережной, стряхивали пепел в раздувшуюся от ливней Сену.

А за их спинами по набережной — по той самой Набережной д’Орсэ, где потом Жорж Сименон поселил комиссара Мегрэ — лакированные автомобили ежеутренне везли четырех премьеров. С ними несколько советников и переводчиков, плюс два молчаливых, улыбчивых японца; все это получило несколько ироническое название «Совет десяти» или «Великий Совет».

Он-то и решал судьбы Европы в кабинете министра иностранных дел Франции, среди резных панелей, помнящих Людовика, Наполеона и продававшего их оптом и в розницу великого обманщика Талейрана, епископа Оттенского. В тон давно помершему пройдохе каждый из четверки пытался как-то выкрутить статьи договора на свой манер. Поскольку сделать это можно было лишь за счет соседей, ожесточенный торг заканчивался далеко за полдень.