Никто не знает, когда Корчак глубоко разочаровался в своих надеждах и расчетах: то ли тогда, когда гнали детей сквозь строй автоматчиков с собаками на Умшлагплац, а может быть, когда везли их в Треблинку в запломбированном скотном вагоне, где было так душно и тесно, что нечем было дышать, и многие дети задыхались и умирали от тесноты и давки, а может, в самой Треблинке, когда шли «Улицей в небо» и он вдруг понял, что не будет уже ничего, а только смерть, неожиданная и внезапная, как разверзшаяся под ногами пропасть. Тогда, может быть, он и поведал детям конец своей сказки о путешествии к солнцу, уверяя их, что треблинская дорога ведет в деревню — в зеленую страну, полную птиц и coлнца. Пусть ехать было неудобно, вагоны были грязные, тесные, пропахшие карболкой. Не будут же немцы заботиться о детях побежденного народа, вот и пришлось терпеть. Главное, что были они в пути туда, где лес да поле, свежий воздух и солнце над головой. И дети спокойно шли за Корчаком, слушали, не спуская с него доверчивых глаз. Еще десять минут пути, и сказка обернется страшной действительностью, свежий воздух — удушливым «циклоном», зелень и солнце — вечным мраком, но это уже будет последний проблеск мысли, может быть, более сильный, чем солнце, чтоб осознать свою смерть...

В книге Корчака «Дети библии» есть слова глубочайшего смысла: «Дашь мне зернышко истины — из него вырастет целое дерево», «Истина растет, как дерево». Это не случайное сравнение. Дерево долговечно. Кто же, как не учитель, заронит в нас это живое зернышко, из которого вырастет новое «дерево истины», ибо старые истины отмирают.

Таким учителем является Януш Корчак. Оставаясь на ухабистых дорогах нашей цивилизации, он предупреждал нас о том, что ожидает мир, если мы забудем уроки прошлого, стремительно приближаясь к своему 2000-летию.

Прошло много лет. Август приходил и уходил. С холмов спускались волнистые тучи созревающей ржи. В лесу сивые ольхи пили из тенистых речек черную, как деготь, воду. Разноязыкая толпа туристов в шортах и в светлых рубашках, расстегнутых на груди, заполнила перрон Треблинки. Молодые немцы стеснялись говорить по-немецки. А старшие — те, из времен гестапо, — виновато молчали и хмурились. Они догадывались, о чем думали их дети, и боялись подробных расспросов.

Голубь сидел на панели, как на пороге огромного мира. На стертый треблинский булыжник упали тени. Камни над ними издали напоминали серые толпы людей, словно погибшие поднялись из пепла, и тут же окаменели, дойдя до края дороги, уперлись в черную гранитную плиту, и лампочки на столбах то загорались, то гасли.