Все, что я буду теперь описывать, исчезло навеки! Исчезли и люди, и обычаи, и даже воспоминания о прежнем; исчезло и прежнее дурное, и прежнее хорошее! А было и хорошее в семейном твердом союзе и в повиновении старшим в роде; было хорошее и в рыцарских нравах старинного дворянства! Невзирая на издание закона, по которому все заемные письма признавалась недействительными, если были писаны на простой, а не на гербовой бумаге, в так называемой Литве требование подписи на гербовой бумаге почиталось оскорблением, а подписывание – унижением своего достоинства. Разорялись на честное слово (на słowo honoru)! Князь Доминик Радзивилл, взяв иногда игральную карту, коптил ее на свече и писал кончиком щипцов на закопченном месте: «Выдать (такому-то в такой-то срок) тысячу (более или менее) червонцев: X. D. R.[1933]», и поверенный князя не смел даже поморщиться, а выплачивал немедленно. Я видел одно такое заемное письмо, т. е. карту, покрытую вишневым клеем, чтоб драгоценная копоть на ней не стерлась. Не помню ни одного случая, чтоб кто-нибудь осмелился отказаться от платежа по заемному письму за своею подписью потому только, что оно не формальное. На честное слово можно было поверить жизнь, честь и имение. Verbum nobile debet esse stabile[1934] составляло главную заповедь дворянина. Это то же, что старинное русское «Не дал слова – крепись, а дал слово – держись» и древненовгородское «А кто не сдержит слова, тому да будет стыдно». В нашем славянском племени стыд (т. е. бесчестие) был величайшим наказанием, и честное слово тверже всех залогов и подписей. Я застал это на деле и под клятвою передаю моим детям. Иностранные пройдохи, набегающие на Россию со времен Петра Великого, научили нас многому, чему не худо было бы разучиться! Комиссионерная торговля, т. е. торговля без капиталов, и подложное банкротство – это оригинальные сочинения чужеземных прошлецов. Добродушные славяне, наши предки, не знали этого прежде.

Я нанял фурмана[1935], жида, и отправился в путь в половине августа. На пути случилось со мною довольно забавное происшествие. Приехав в радзивилловское местечко Клецк[1936], лежащее только в нескольких верстах от древнеродового имения моих дедов и прадедов Грицевич, я остановился на площади и вышел из брички, чтоб купить курительного табаку. Купец, разумеется жид, отвесил мне фунт лучшего табаку и завернул в бумагу. В эту минуту я отвернулся, чтоб взглянуть на площадь, и, внезапно оборотясь к жиду, поймал его в плутовстве, а именно что подменял мою пачку другою, точно так же свернутою. Я развернул бумагу и увидел, что в подмененной пачке был табак последнего разбора, а я заплатил за лучший. Признаюсь, я не мог воздержаться и изо всей силы «задел его в лицо, не говоря ни слова»[1937]. Жид завизжал и завопил во все горло: «Гвалт! бьют, режут!» – и из соседних лавок сбежались жиды и также стали визжать и кричать. Один из толпы побежал к моему фурману, чтоб узнать, кто я, и когда жиды услышали мою фамилию, один из них, седой старик, подошел ко мне, устремил на меня глаза и закричал во все горло: «О вей мир! Бульхарин, саленого Бульхарина[1938] сын!» – «Подай саблю!» – закричал я моему слуге, а жиды пустились бежать, крича из всех сил: «О вей, о вей, саленого Бульхарина сын!» Старик-жид по необыкновенному моему сходству в лице с отцом и по месту, откуда я ехал, узнал, что я сын того, которого они боялись как смерти и называли бешеным. Я преспокойно сел в бричку и выехал из Клецка.