Трубка кислородной подушки отвалилась от губ, притихший было человек опять захрипел. Виктор не спускал с него глаз, казалось, любопытство его растет, подстеречь нужно что-то, не пропустить... Человеку становилось совсем невмоготу продохнуть. Плох человек. Виктор приехал к нему вплотную, наклонился над ним и смотрел...

Он поднял раструб, приложил его к своим губам, подышал кислородом, подождал...

Он подумал, что может дать трубку человеку, что нужно так сделать. Но подумав: «нужно», он почувствовал злобу и не дал трубку. Что ему было нужно? Жизнь нужна. Не чья-то, своя жизнь. А жизнь все не возвращалась к нему. Три года в больнице канули друг за дружкой, и Виктор и не знал теперь, какой он и есть ли... Он не жил эти три года, а только ждал возвращения жизни. Что ж, не дождаться?..

В палате послышалось волоченье ног, это Радик Лихотко. Виктор смотрел на дверь. Но Радик не вышел. Марьянов подождал его и вдруг оперся на поручни коляски, поднял себя, подержал секунду и отпустил...

Его давно притихшая плоская грудь под пижамой теперь вздымалась и опадала. Он сунул трубку к губам беспамятного человека, но не взглянул на него.

Поехал спиной вперед, медленно, перебирая руками ободья колес...

Его движение вспять было неровно и ломко, как давняя тяжкая мысль, которую надо додумать. Его шатало от стены к стене, но он опять выгребал к оси коридора. Было видно, как напрягаются под руками шнуры его мышц...

Марьянов не замечал, что едет, работал руками. Надо было что-то додумать ему, осилить... Он приехал в конец коридора и быстро погнал коляску обратно. Застучали колеса по кафелю пола.

Музыка

Музыка

Слуха нет у меня. То есть я слышу, конечно, но коротка память моих ушей. Играют по радио ноктюрн Шопена, а для меня это все равно что рапсодия Листа...

В юные годы казалось, что слух можно развить посредством тренировок, как бицепс. Вначале развить пальцовку, чтобы пальцы стали проворными, шустрыми щупальцами слуха. Пальцовку я развивал на аккордеоне марки «Рояльстандарт», на итальянском бордово-перламутровом полном аккордеоне с шестью рядами басовых кнопок, с тремя регистрами. Аккордеон мне купили родители за пять тысяч в сорок шестом году.

Аккордеонов много продавалось после войны. Лучшим аккордеоном считался «Хунер». Полный «Хунер» стоил семь тысяч и даже восемь.

На «Хунере» играл великий Юрий Шахнов. Послевоенные годы шли под аккомпанемент аккордеонов, как нынешние годы идут в сопровождении гитар.

Аккордеон представлялся послевоенному юношеству неким талисманом, с которым идти по жизни празднично и легко, и девушки смотрят. Девушкам нравятся музыканты. Юрий Шахнов играл «Карусель» в органном, чуть-чуть гнусавом регистре, тряс мехами, встряхивал рыжей шевелюрой, притоптывал ботинком в пол эстрады, отбивал синкопы. Он представлялся желанным, недостижимым идеалом моим сверстникам в восьмом классе, а также в девятом и в десятом. Всем хотелось сыграть «Карусель». Ну, не всем, конечно, — иные играли в волейбол, мастерили приемники в школьном физическом кабинете или же предавались общественным делам, комсомольской работе. Я и мои друзья — два Лешки и Мишка — играли на музыкальных инструментах. Такого аккордеона, как у меня, не было ни у кого из них. Один Лешка играл на пианино, другой на баяне. Мишка имел три четверти «Хунера». Еще один друг — Пека — не играл ни на чем, он пел на танцах в клубе имени Газа и в «Большевичке». Я ни разу не слышал, чтобы он пел, но он говорил, что пел.