— Это надо узнавать, конечно. Но ты же понимаешь, что главная победа в этой войне всё же за Советами, а не за американцами или британцами. Они и будут командовать тут на правах победителей.

— Папа, ну и что, что они победили, там будет всё тот же Сталин! Говорят, там концлагеря почти такие же страшные для своих, как… ну, как у нас были для врагов рейха.

— У нас они тоже не только для чужих были.

Тиль кивнул.

— Ей нельзя туда, отец!

— Нельзя. Мы с матерью говорили с ней. Мы тоже хотим, чтобы Вальхен осталась в нашей семье. Но, видишь ли, никто не имеет права поставить человека перед выбором между семьёй родителей и новой семьёй. А ей приходится выбирать. И, скорее всего, она не сможет съездить, найти в Союзе родных, а потом вернуться сюда. Думаю, ей не дадут вернуться. Ты должен это понимать… А решить может только она сама. И нам придётся смириться.

— А как же говорят, что за любовь надо бороться? Я буду бороться!

— С кем, сын? Бороться за любовь можно с внешними обстоятельствами, с влияниями, с людьми, которые пытаются этой любви помешать… А ты станешь бороться с Вальхен? Чтобы она не хотела домой? Не рвалась между родной семьёй и тобой?

Оба надолго замолчали.

— Знаешь, — тихо сказал Клаус, — самое трудное в любви — это отпустить любимого человека, чтобы не разорвать ему сердце. Она может решить только сама.

— А если я поеду с ней?

— Мы поймём. Но тебя не пустят дальше границы советской зоны. В самом лучшем случае отправят обратно в нашу зону. А если примут за немецкого шпиона, то и совсем далеко. И точно — не с нею. Я предвидел твой вопрос и просил друзей в городе кое-что узнать. Когда капитуляцию подписали, решили, что в каждой зоне оккупации будет управлять своя военная комендатура. Будет какой-то переходный период, пока станут решать, что делать дальше. Думают, он будет не меньше года. Мне сказали, что создаются лагеря для перемещённых лиц, для таких, как Вальхен. Во всех зонах такие будут. В Германии же многие тысячи пленных и угнанных. Я потом съезжу, посмотрю, как там что устроено. А у Вальхен пока есть время подумать. Наберись терпения. Хотя бы до осени мы постараемся её не отпустить.

— Как думаешь, мама её не уговорит?

— Никто не может больше её уговаривать. Мы всё ей сказали, и не один раз. Ты, я полагаю, — тоже? Не трави девочке душу. Ей сейчас куда труднее, чем нам. Просто постараемся, чтобы ей было хорошо с нами. Кто знает… А может быть, через несколько месяцев Красный Крест уже начнёт наводить какие-то справки.

Тиль молчал, закрыв лицо руками. Казалось, он уже ничего не слышал. А Клаус, отложив инструменты, смотрел в тёмное окно с отражением круга света под абажуром, прислушивался к негромким голосам из спален, где Марта укладывала младших, и думал о юной фройляйн с серыми глазами и тёмно-пепельной косой, которую она так и заплетала по-русски, не поддавшись немецкой моде. Он не знал, что делал бы, окажись сам на её месте. В шестнадцать лет ей приходится выбирать между любовью и… любовью. И это невозможный выбор, перед которым ставит человека война.