Мустафа слушал, оставаясь загадочно неподвижным, тонкие сжатые губы слегка растянулись.

— Что касается нас, — продолжал Фрунзе, — то мы приехали к вам, как тот деревенский жених, — по любви. И если привезли вам подарок, то не для того, чтобы потом выкачать из вас за него стократ. Вы близки нам. И мы стараемся вам помочь, надеясь, что и вы подадите руку помощи, если что.

Члены турецкого правительства переглянулись. Мустафа вдруг поднялся, сцепил руки за спиной:

— Наша цель — достижение полной независимости. Мы тщательно взвесили наши шансы и пришли к убеждению, что достигнем цели. Мы люди, которые умеют быть практичными и разрешать дела, как нужно… Мы — народ, желающий существовать, иметь достоинство и честь! Каждый турок, будь он темный или светоч знаний, поднялся выше королей. Все мы объединились, решили бороться до последней капли крови. Легко подписать на бумаге мир. Но вне возможности распоряжаться своей судьбой мир не настанет… А если нация отказалась от борьбы, то этим она согласилась на свою гибель…

«Верно! История разум дает», — подумал Фрунзе. А Кемаль:

— Мирный договор с Украиной будет как раз тот договор, который признает справедливость нашей борьбы. Я думаю, что не заспорим о его сути, а частности уложатся сами.

После перерыва беседа шла уже в узком кругу. Фрунзе сказал:

— Постоянные многочисленные настойчивые сообщения о тайных антисоветских статьях в соглашении с Франклен-Буйоном вызвали у нас повсюду, в республиках, сомнение в искренности Турции. Глубокие подозрения. Откровенно скажу — недоверие к Ангоре. По дороге сюда, в результате встреч, бесед с местными властями, с населением, эти подозрения у меня стали ослабевать. Как-то стали рассеиваться сами собой. А прибыв в Ангору, я убедился: нет оснований опасаться. Телеграммой я уже сообщил об этом Ленину и Чичерину. Думаю, что мне, члену Цека, поверят, моя телеграмма пересилит оценку, данную другим, менее осведомленным работником. Но чтобы покончить с неясностями, недомолвками, прошу вас все-таки… осветить… истолковать…

Кемаль встал, закурил, прошелся.

— Так… Так… В беседах с Франклен-Буйоном я преследовал цель удалить французские войска из Киликии, расколоть вражескую коалицию. Соглашение с ним не есть мир. Лишь перемирие с одним из участников этой коалиции, тем, который согласился уйти. При заключении мира французы и итальянцы, конечно же, будут с Англией.

Кемаль шагнул к столу, бросил в пепельницу окурок:

— Наша победа под Инёню, потом Московский великий договор… И Франция это учла. Мы почувствовали: Франция теперь пойдет на соглашение с нами. Уведет свои войска с турецкой земли, даже так. Неофициально в июне к нам прибыл Франклен-Буйон. Две недели я толковал с ним… Вот в этой комнате, вот за этим столом. Исходной точкой официальных переговоров, заявил я, должен быть наш Национальный обет, его требования. Француз ответил: в Европе не понимают, что это за обет, исходной точкой возьмем Севрский договор, подписанный представителями Антанты и Оттоманской империи. Я возразил: Оттоманская империя кончилась, есть новая Турция. Она жива и будет жить как всякое другое государство. Севрская бумага — это смертный ей приговор, но он не будет приведен в исполнение. В наших глазах его не существует. Если хотите вести разумные переговоры, выбросьте его из головы. Тогда Буйон заявил, что не только он, а даже сами турки в Константинополе не понимают смысла Национального обета, противостоящего Севрскому договору. То была неправда, понимают превосходно. Я сказал: изучите-ка как следует Национальный обет, и тогда продолжим. Целыми днями я вбивал ему в голову: отмена режима капитуляций, независимость, независимость и еще раз независимость… Наконец он понял, что я такое, что такое Национальный обет, принятый нацией, обет отстоять независимость, земли. Но только после турецкой Сакарийской победы в этом году Франция решилась на соглашение. Удалось без крови освободить Адану и Айнтаб. Впервые мы добились признания западной державой…