Следует тщательно различать отдельные ветви, на которые делится большая семья карибских племен. Эти ветви столь же многочисленны, как ветви монголов и западных татар, или туркоманов. Материковые карибы, те, что живут на равнинах между Нижним Ориноко, Риу-Бранку, Эссекибо и истоками Ояпока, испытывают ужас перед обычаем пожирать врагов.

В эпоху открытия Америки это варварское обыкновение[255] существовало только у карибов Антильских островов. Из-за них стали синонимами слова: «каннибалы», «карибы» и «людоеды»; из-за их бесчеловечного поведения возник изданный в 1504 году закон, по которому испанцам разрешалось обращать в рабство всякого человека американского племени, чье карибское происхождение он может доказать.

Впрочем, я думаю, что людоедство среди жителей Антильских островов было сильно преувеличено в баснословных рассказах первых путешественников. Такой серьезный и правдивый историк, как Эрера, не побрезговал привести эти басни в своих «Decades historicas»; он даже поверил необыкновенному событию, заставившему карибов отказаться от своих варварских привычек.

«Индейцы одного островка съели доминиканского монаха, похищенного на побережье Пуэрто-Рико. Они все заболели и больше не пожелали есть ни монахов, ни мирян».

«Вы не можете себе представить, – говорил старый миссионер из Мандаваки, – как развращена familia de Indios[256]. Вы принимаете в деревню людей нового племени; они кажутся кроткими, честными, хорошими работниками. Но разрешите им принять участие в походе (entrada), предпринятом вами для возвращения убежавших индейцев, и вы с трудом сумеете воспрепятствовать им убивать всех, кого они встретят, и прятать некоторые части трупов».

Размышляя о нравах этих индейцев, вы приходите почти в ужас от сочетания чувств, казалось бы, исключающих друг друга, от способности людей лишь частично воспринимать правила человечности, от преобладания обычаев, предрассудков и традиций над естественными движениями сердца.

С нами в пироге был индеец, бежавший с берегов Гуасии; за несколько недель он достаточно приобщился к культуре, чтобы быть нам полезным, подготавливая приборы, необходимые для ночных наблюдений. Он проявлял большую мягкость характера и сообразительность, и мы даже хотели оставить его у себя на постоянной работе.

Каково же было наше сожаление, когда мы узнали из разговора с ним, шедшего при посредстве переводчика, что «мясо обезьян Marimondes, хотя оно и темнее, кажется ему по вкусу похожим на человечье». Он уверял, что «его родственники (то есть соплеменники) предпочитают в человеке, как и в медведе, ладони». Это утверждение сопровождалось жестами дикой радости.