Здесь уместно поставить точку в вопросе о пресловутых вагнеровских долгах и любви композитора к излишней роскоши. Да, Вагнер совершенно не умел считать деньги. Испытав в молодости нужду, он словно стремился получить от жизни компенсацию за пережитые унижения. Ему было необходимо, чтобы его окружала комфортная обстановка, чтобы он мог не отказывать себе в любимых напитках и блюдах, имел возможность хорошо одеваться и т. д. При этом Вагнер считал, что всё это — обязательные атрибуты жизни творческого человека, который при создании великих произведений не должен размениваться на низменные заботы о хлебе насущном.

В данном случае весьма показательны два отрывка из писем Вагнера Листу, в которых он напрямую объявляет свое «материальное кредо». Еще 14 октября 1849 года, в первый год своего изгнания, Вагнер писал из Цюриха: «…Итак, речь идет вот о чем: как и откуда добыть средства к существованию? Неужели мой „Лоэнгрин“ ничего не стоит? Неужели и та опера, которую мне так хотелось бы довести до конца („Смерть Зигфрида“. — М. З.), тоже не имеет никакой цены? Конечно, в настоящую минуту, для современной публики, какая она есть, оперы эти должны показаться некоторой роскошью. Но, спрашивается, как быть с теми немногими, которые любят мои работы? И не должны ли они предоставить бедному, терпящему нужду творцу этих произведений если не награду за труд, то, по крайней мере, возможность идти вперед в своем творчестве? К торгашам обращаться не могу! Я могу обращаться только к тем, в ком чувствую настоящее благородство — не к князьям по положению, а к князьям по духу. И ради высшего, интимнейшего блага моей души мне приходится действительно искать не заработка, а именно милости (курсив наш. — М. З.). Если мы, немногие, в это презренное время торгашества не будем милосердно относиться друг к другу, то как же мы будем жить во имя искусства, во славу его?»^[433]

А вот еще более откровенное признание в письме от 3 октября 1855 года: «…Америка представляется мне ужаснейшим кошмаром, но если в Нью-Йорке когда-нибудь решатся предложить изрядную сумму, то это поставит меня в затруднительнейшее положение. Если такого предложения не принять, то об этом факте надо будет хранить глубочайшее молчание, потому что все будут обвинять меня в том, что я отношусь без достаточной сознательности к собственным моим делам. Однако решиться на такую поездку я мог бы лет десять тому назад, но броситься искать окольными путями простого хлеба теперь было бы слишком тяжело, именно теперь, когда я могу делать только одно: отдаваться моему действительному призванию, в строгом смысле слова. При таких условиях я никогда не смог бы довести до конца „Нибелунгов“. Бог мой, те деньги, которые я заработал бы (??) в Америке, просто должны подарить мне люди, не требуя от меня ничего, кроме того, что я вообще делаю, и делаю лучше всего (здесь и далее курсив наш. — М. З.). Ведь я скорее способен в шесть месяцев промотать 60 000 франков, чем заработать их. Зарабатывать я ничего не умею. Не мое это дело — зарабатывать деньги! Мне кажется, что это — скорее всего — дело моих почитателей давать мне столько материальных средств, сколько нужно, чтобы, при хорошем настроении, я мог заниматься серьезным творчеством»^[434].