На другой день из «коровника» меня перевели в лучшую камеру — ту самую на 11 человек. День в отделении начинался в шесть утра, но еще раньше нас поднимал «будильник» — мой ближайший сосед Саша Радыгин, который обитал через проход от меня. Он — у самой стены и над «вечной» лужей, я — следующим. Радыгин был шахтером с Сахалина, громадным мужиком с круглым и добродушным, как у Колобка, лицом — но это было мое самое страшное наказание в Шестом отделении. Это был «человек-радиоприемник»: Радыгин постоянно говорил — громко, во всю силу своих огромных легких, и не переставая.

Радыгин сидел за традиционное русское преступление: зарубил собутыльника топором по пьянке. Я уже не удивлялся. За время в ГУЛАГе я видел столько добрых и вполне приятных людей, совершивших жуткие преступления, что не изумлялся ничему. После бутылки водки у всех них та самая «линия между добром и злом», о которой писал Солженицын, очень сильно сдвигалась.

Говорил Радыгин даже во сне. Обычно слышались междометия и нечленораздельные связки слов — как у плохо настроенного радиоприемника. К подъему Сашино тело еще ворочалось с боку на бок, но уже явно звучали слова и фразы — «радиоприемник» постепенно настраивался на нужную волну. Радыгин окончательно просыпался — и после этого не замолкал до отбоя и дольше, пока не засыпал.

Он разговаривал со стеной, с потолком — ну, или, обращаясь к богатырям с копии картины Васнецова, которая висела у нас в камере, тоже нарисованных художником из зэков, и тоже не бесталанно — пусть всех троих он явно копировал с реальных людей.

На копии Илья Муромец был очень похож на Бутенкову, разве что с бородой, Добрыня — на начальника Первого отделения Царенко, ну а богатырь Алеша был списан с зэка-карманника из Шестого отделения по кличке Кропаль, которого еще в зоне за карточный долг опустили в петухи.

Радыгин адресовал свои речи и за окно, обращаясь к гражданам Китайской Народной Республики, — но больше всего он любил «диалоги». Для этого у него имелся прием, на который ловились почти все. Он спрашивал Колю Джумко:

— Коля, а как ты думаешь?..

И после ответа начинал говорить что-то свое — пусть и совершенно не имевшее отношения к делу — долго и без остановки.

Имея Радыгина в метре от себя, я никогда не мог отключиться от «радиоприемника», и это было худшим наказанием в Шестом отделении — пусть и несравнимым с нейролептиками. Однако это была та же пытка, которой НКВД изводил людей в «мягкий» период начала 1930-х, — камера с громкой музыкой, не прекращавшейся ни на минуту.