Присутствие в камере недвижимого и распластанного на вязках Коли Джумко создавало неприятный эффект нахождения в помещении покойника. Все молчали — конечно, кроме Радыгина, который, обращаясь к потолку, продолжал свой вечный бессмысленный монолог.

В двери появляется старшая медсестра швейки Анна Яковлевна — тучная немолодая женщина довольно доброжелательной наружности — собственно, пакостей от нее и не замечалось — и объявляет подъем на работу.

Швейка находилась ровно над Шестым отделением, на третьем этаже, через два пролета лестницы, и подниматься туда с утра зимой было мукой. До третьего этажа отопление почти не доходило, швейка обогревалась за день теплом 80 человеческих тел, быстро шивших и тусовавшихся в проходах. За ночь швейка остывала — на окнах уже был виден лед, — а вчера из-за комиссии мы еще и работали полдня, отчего цех промерз еще больше.

Было холодно, но лично мне было грех жаловаться на это. Я был упакован во все свое — от теплого белья, присланного из дома, до советских джинсов и куртки того же происхождения. Уже месяца через два после перевода я упросил Кисленко разрешить носить принадлежащую мне одежду, что он легко и сделал.

С тех пор, правда, эту одежду пару раз отбирали во всем отделении, оставив всех снова в сатиновых пижамках не по размеру и не по росту. Проходило время, и одежда возвращалась. Зэки в отделении снова гарцевали в своих куртках и штанах.

Шить и двигаться вообще не хотелось, хотелось лечь на доску швейной машинки и спать. Пока не появились вольные мастера цеха, это еще можно было сделать.

В цех я попал в тот же день после разговора с Кисленко. Научиться шить на ножной швейной машинке далось мне нелегко. Виною, конечно, была плохая координация движений от нейролептиков. Заправить нитку в иголку дрожащей рукой было проблемой. Держать строчку — еще большей. Очень скоро колесо машинки начинало крутиться в обратную сторону, нитка рвалась — и весь процесс требовалось пройти сначала.

Пусть норму с меня в первую неделю никто и не требовал, но я дошел до такого отчаяния, что даже думал попроситься в Пятое отделение работать в столовой. Я никак не мог понять, почему то, что легко получается у 16-летних девочек из швейного ПТУ, у меня не выходит никак. Злился на себя — и научился шить от злости. Злость — вообще лучшая мотивация для человека.

В швейном цеху мы производили разные вещи — пусть только и двух категорий.

Во-первых, все, что обращалось внутри ГУЛАГа. СПБ была пристройкой ГУЛАГа и обслуживала главным образом его. Шили зэковскую одежду — от кепок до брюк. К этому лично я относился серьезно. Это были вещи, которые люди потом будут носить годами, и вариантов выбрать или сменить их не будет. Пусть работа и была неприятной: толстая серая ткань зэковских роб плохо укладывалась в шов, перекосив шов, приходилось распарывать и начинать сначала.