Сколько умерло еще — мы не знаем.

Един Ты, Господи, веси…

Последняя глава

Последняя глава

Суров закон или нет, но это закон. Ровно через шесть месяцев состоялась комиссия по отмене принудлечения.

Проходила она в кабинете Byлиса, расположенном в дореволюционном одноэтажном здании. Во времена Чехова здесь, должно быть, находились комнаты самих врачей — по крайней мере обстановка была вполне домашней: глубокие мягкие кресла, стеллажи с книгами, большой стол с обязательной зеленой лампой.

Присутствовали все врачи, которые видели меня за полгода в психбольнице, — заведующий Первым отделением, Мона Лиза — Александр Васильевич — и Кудрин. Чуть поодаль в кресле расположился «психиатр в штатском» с узнаваемой чекистской папочкой в руках — неизвестный мне молодой блондин, что было объяснимо: чувствовалось, что он недавно начал служить в КГБ. Чекист особо не шифровался и даже не стал толком надевать соответствующий мизансцене белый халат, просто набросил его на плечи. Правда, за все время комиссии он не произнес ни слова.

Как, собственно, и остальные. Говорил и задавал вопросы только Вулис. Было жарко, в открытые окна тянулся сладкий запах цветов, по кабинету летал заблудившийся шмель — разве что если только он не прилетел намеренно получить здесь психиатрическую помощь. Вопросы были те же самые, которые уже приходилось по несколько раз выслушивать в СПБ, — и на каждый из них была домашняя заготовка-ответ.

На вопрос, считаю ли себя больным, отвечал, что не психиатр, поэтому не возьмусь ставить сам себе диагноз. На откровенно провокационный вопрос, буду ли в дальнейшем писать «клеветнические сочинения», тоже отвечал домашней заготовкой: если вернуться в прошлое, то так бы я делать не стал. Было что-то еще о планах на будущее, что звучало нелепо. Мое будущее было записано в папочке, лежавшей на коленях у сидевшего здесь же чекиста, — так что и спрашивать об этом надо было его.

Ответы всех удовлетворили, Мона Лиза, по обыкновению, улыбался. Заведующий Первым отделением, правда, сохранял недовольную серьезность, молоденький чекист столь же серьезно изображал начальство — начальством он и был. Пару раз Вулис бросал на него взгляд и, убедившись в отсутствии реакции, продолжал говорить что-то дальше со своей обычной снисходительной улыбкой.

Реакция публики показывала, что спектакль ей понравился — пусть все и понимали условность постановки. Выступавший на сцене актер считал, что дурит публику, публика же отлично понимала, что ее дурят, но — как и в театре — это ее вполне устраивало.