Я смотрела на пламя своей свечи, оно слабо колыхалось и словно высвечивало прошедшее…

Он бы остался жив, если бы я поехала. Ольга Жемчужникова уехала за профессором Щаповым туда же, в Иркутскую губернию, и потому Щапов жив и пишет свои труды о русском народонаселении. А ведь он сильно пьющий и совсем не здоровее Михайлова, но с ним рядом друг, самоотверженная женщина.

Он бы не умер, если бы я поехала, как Жемчужникова.

А Шелгунова — в Женеве, завела пансион для русских эмигрантов на средства Александра Серно-Соловьевича. Здесь я запишу одно немаловажное мое наблюдение. Читающая публика сейчас ищет прототипа Рахметова и называет среди других Михайлова. Это отрадно, но все-таки на мои глаза — это Николай Васильевич Шелгунов, в превосходной степени разумный эгоист. «Человек человеку не враг и не раб, а орудие взаимной солидарности». Сейчас он становится все более и более известен как литератор-публицист, печатая свои статьи в журнале «Русское слово».

От свечи я подняла взор на лица округ себя — совсем новые и совсем юные лица. Они не знали Михайлова, не видели его, но слышали о нем и помнят слова Искандера в «Колоколе»: «Иди же с упованьем, молодой страдалец, в могилу рудников, в подземной ночи их между ударами молота и скрипом тачки ты еще ближе услышишь стон народа русского, а иной раз долетят до тебя и голоса твоих друзей — их благословенье, их слезы, их любовь, их гордость тобою».

Когда певчие завели: «Упокой душу усопшего раба твоего Михаила», молодые люди возле входа разом подхватили по-своему: «Раба твоего ссыльного Михаила», и снова еще раз: «ссыльного Михаила», и тут уже все мы громко, и я, ощущая мороз по телу, повторяла со всеми: «Раба твоего ссыльного Михаила». Пламя наших свечей колыхалось от дуновения, чередуя мрак и свет.

После панихиды многие пошли на Разъезжую и в трактире Палкина устроили скромное поминовение. Здесь уже открыто говорили о Михайлове, читали его стихи, потом негромко, дабы не вызвать беспорядка, запели «Нелюдимо наше море, день и ночь шумит оно, в роковом его просторе много дум погребено» — и сразу перешли на «Ответ Михайлова»: «Но и там, на зло гоненью, веру лучшую мою в молодое поколенье свято в сердце сохраню». Здесь уже не было свечей, но почти у каждого в руках появилась фотографическая карточка Михайлова, у кого от Степуто, у кого от Берестова — вместо свечей! Тут же рассказывали, что вместе с ним в тюремном доме сидел одинокий поляк, не знавший по-русски, и Михайлов ради него сверх своего срока оставался в остроге, — это так на него похоже! Там он и заболел смертельно.