2 апреля. Две недели прошло с тех пор, как я писала дневник! Отчего теперь жизнь идет так быстро и почти бессознательно – как сон? Если б я была более нормальна, я жила бы сознательнее и содержательнее. И потом, со временем, оглянувшись назад, как это всегда бывает, я пойму всё прошедшее, оценю его и буду (опять как это всегда бывает) сожалеть и о прошлом, и о неумении им пользоваться. И вся жизнь, за редкими исключениями, проходит в желаниях и сожалениях.

Завтра день, назначенный в анонимном письме для убийства Льва Николаевича. Конечно, я неспокойна, но и не вполне верю, что это может случиться. Приехали духоборы к Л. Н., два рослых, сильных духом и телом мужика. Мы их посылали в Петербург к князю Ухтомскому и Суворину, чтоб эти два редактора сильных газет им что-нибудь посоветовали и помогли. Они обещали, но вряд ли что сделают.

Л.Н. им пишет прошение на имя государя, чтоб их выпустили переселиться за границу, всех – изгнанных, призывных и заключенных духоборов. Всё это мне страшно, как бы нас не выслали тоже! Духоборы эти теперь сидят у Л. Н., и там же молодой фабричный Булахов, которого посылают с прошением и 300 рублями денег к сосланному вожаку духоборов Веригину.

Была четыре дня в Петербурге. С осени запала у меня мысль поехать слушать симфонию Танеева, которую он мне несколько раз играл на фортепьяно, – в оркестре. Мне казалось, что она будет великолепна. Кроме того, я давно мечтала услыхать Вагнера, а в Петербурге как раз его давала немецкая приезжая опера. Сначала меня Л. Н. не пускал; этот протест вызвал тоску, бессонные ночи и апатию. Потом меня охотно отпустили, и я не получила от этой поездки никакого удовольствия. Дождь лил, не переставая; симфония Танеева была сыграна и дирижирована Глазуновым отвратительно; Вагнера я не слыхала; здоровье расстроилось; жизнь у сестры Берс с ее дурным отношением к мужу, к прислуге и с ее односторонним интересом к направлению финансов в России – всё это было скучно, неудачно, и я так счастлива была вернуться домой к Л. Н., к моей, свободной по духу нашего дома, жизни, что теперь нескоро нападет на меня желание уехать.

Всякий вечер нас кто-нибудь посещает: то был профессор Стороженко, много рассказывавший об иностранной литературе и новостях по этой части; тут же был молодой Цингер, умный и живой. Потом вечер сидели Грот, Сергеенко (не доверяю я этому человеку почему-то), Екатерина Федоровна Юнге, о которой Л. Н. говорит словами Анатоля Франса: «Великая и ужасная некрасивость». Но она талантливая, живая и умная женщина. Еще был молодой князь Урусов, Сережа, сын того, который умер и которого я так любила. Гольденвейзер был, играл чудесную сонату Шопена с «Похоронным маршем», прелюдии и ноктюрны.