У вагонов скомандовали: «Вольно!», солдаты поснимали мундиры и стали грузить лошадей. Андрюша помогал и распоряжался. Возле вагонов расположилась толпа. Солдаты клали вещи свои около родных, которые сели кто на чем попало, а то и на землю; кто ел, кто унимал детей, кто плакал. Пьяных не было почти никого. Работа нагрузки лошадей и повозок шла быстро и споро. Только долго бились с одной гнедой лошадью и уже силой втащили ее в вагон. К четвертому часу нагрузили всё, осталось только прессованное сено и огромная гора ковриг печеного хлеба.

Мы уехали с Андрюшей в гостиницу обедать. Он очень устал, но бодрился, и мы берегли друг друга, стараясь не растрогаться. К нам вскоре подошли и все провожающие Андрюшу: сыновья Илья с женой, Лева и Миша, Николай Маклаков и два тамбовских помещика Шульгин и Ртищев. После обеда мы снова отправились к вагонам с Андрюшей, и все остальные поехали с нами.

У поезда толпа собралась еще гуще. Солдаты уже сидели в вагонах, жены и родные подавали им их вещи и гостинцы. Один из солдат высунулся и закричал четырехлетнему сыну: «Не плачь, Ленька, шоколадных конфеток привезу». Другой уже с проседью солдат лежал, запрокинув голову, фуражка упала, ноги подняты кверху, глаза закрыты, и рыдал так отчаянно, что сердце надрывалось его слушать. Молодой изжелта-бледный прапорщик стоял на площадке и смотрел тупыми глазами. Он ничего не говорил, точно восковая кукла. Некоторые солдаты плакали.

Я подошла к полковому командиру и поблагодарила его за хорошее отношение к Андрюше. Он мне сказал, что «пока одно удовольствие его иметь в полку». Тут же мне представили начальника дивизии, кажется, генерал-лейтенанта Клавера. Он поцеловал мне руку и сказал: «Какие мы иногда минуты переживаем в жизни!»

Андрюша ввел нас в вагон 1-го класса, в который его взяли по особенной протекции. Место его было у двери на раскидном кресле. Трудно ему будет, болезненному и избалованному, переносить все неудобства дороги и военной жизни, и мне больно.

Наконец последний, третий, свисток, грянула музыка, все заплакали, я крестила и целовала Андрюшу и уже ни на кого не смотрела. Красный, растроганный и весь в слезах кивал он нам из окна. Что-то он в это время чувствовал и переживал?.. Дальше, дальше, всё исчезло, и я на минуту потеряла всякое сознание жизни и ее смысла. Что-то похожее, но гораздо более сильное я испытала, когда шла с похорон Ванечки. Только матери поймут меня и друг друга.

Если бы кто захотел искать усиленно подъем патриотических и воинственных чувств во всех этих солдатах, офицерах, генералах и тем более в провожающих, никто бы его не нашел и тени. Всем было тяжело, все шли поневоле, с недоумением и тоской. Генерал Клавер попробовал было крикнуть солдатам, прощавшимся с ним из вагонов: «Задайте им там перцу!» Но слова эти вышли пошлы, некстати, смешны. Он, видно, вдруг вспомнил, что надо подбодрить уезжающих, и сам понял, как ничего не вышло из этого.