Пережили юбилей восьмидесятилетия Льва Николаевича. В общем – сколько любви и восхищения перед ним человечества! Чувствуется это и в статьях, и в письмах, и, главное, в телеграммах, которых около 2000. Всё я собираю и намереваюсь отдать на хранение в Исторический музей в Москву. Так и будет называться: «Юбилейный архив».
Были и трогательные подарки: первый был от официантов петербургского театра «Буфф» с прекрасным адресом. Подарок этот – никелированный самовар с вырезанными на нем надписями «Не в силе Бог, а в правде», «Царство божье внутри вас есть», и 72 подписи. Потом прислали художники прекрасный альбом с акварельными рисунками. Много портретов Льва Николаевича; от торжковских кустарей прекрасная вышитая кожаная подушка; от кондитера Бормана четыре с половиной пуда шоколада, из которого 100 коробок для раздачи яснополянским детям. Еще от кого-то 100 кос нашим крестьянам; 20 бутылок вина для желудка Льву Николаевичу. Еще ящик большой папирос от фабрики «Оттоман», который Лев Николаевич с благодарным письмом отправил назад, так как он против табака и куренья.
Были и злобные подарки, письма и телеграммы. Например, с письмом за подписью «Мать» прислана в ящике веревка и написано, что «нечего Толстому ждать и желать, чтоб его повесило правительство, он и сам это может исполнить над собой». Вероятно, у этой матери погибло ее детище от революции или пропаганды, что она приписывает Толстому.
В день рождения Льва Николаевича собрались за столом следующие лица: он сам, я, четыре сына – Сережа, Илья, Андрюша и Миша. Лева в Швеции, ждет родов жены. Из дочерей одна Саша, а Таня была незадолго до 28-го, приезжала к моему рождению и теперь не решилась оставить дочку свою вторично. Потом были: Михаил Сергеевич Сухотин, Михаил Александрович Стахович, супруги Гольденвейзеры, отец и сын Чертковы, Марья Александровна Шмидт, Иван Иванович Горбунов, англичанин
Настроение было тихое, спокойное и умиленное у всех, начиная с Льва Николаевича, который только что выздоровел и выехал в кресле к обеду. Чувствовалось что-то любовное и извне – от всего мира, – и в душе каждого из присутствовавших в этот день. Когда вечером Лев Николаевич ложился спать и я, по обыкновению, затыкала ему за спину теплое, мною вязанное одеяло, он мне сказал: «Как хорошо! Как всё хорошо! Только за всё это не было бы какое-нибудь горе…» Пока Бог миловал.