Чей это монолог? Явно не самой героини Авдотьюшки. Это, конечно, сам хитро улыбающийся Горенштейн выглядывает из-за занавеса.

Описанный Горенштейном один день Авдотьи Тихоновны – это, возможно, еще и второй (после его «шахтерской» повести «Зима 53-го года») скрытый ответ Горенштейна на «Один день Ивана Денисовича» и на реплику члена редколлегии «Нового мира» Бориса Закса, «зарубившего» на редакционном обсуждении повесть Горенштейна: «У него труд в шахте изображен страшнее, чем лагеря». Так вот, – как бы шлет нам свой месседж Горенштейн, – не только труд, но и сама обыденная жизнь в СССР была постоянной борьбой за лучшую пайку, приравненную у привилегированных – к пайкý, но и у тех и у других были свои паханы и вертухаи, от которых все зависело. В конечном итоге, однако, как выразился однажды Горенштейн, «марксизм сам себя съел».

Есть выдумка о Горенштейне: писатель якобы писал мрачно и о мрачном. Так говорят не читавшие, не давшие себе труда чтения, а ищущие чтива, «развлекухи». А чудо искусства способно явиться только в облаке, возникающем между книгой и читателем. У Горенштейна, если вчитаться, всегда, при любой кажущейся беспросветности, брезжит надежда и, что еще очень важно, присутствуют латентно юмор и ирония.

Писатель и эссеист Борис Хазанов отмечает в документальном фильме «Место Горенштейна»: «…особый такой идиотический юмор, который вдруг прорывается в рассуждении о том, чем, например, отличается трамвайный антисемитизм от антисемитизма железнодорожного транспорта – целое отступление на эту тему. Это доступно только большому писателю, потому что основной тон крупных вещей Горенштейна – это трагедия, трагедия отдельного забитого и беспомощного человека, часто это женщина, и трагедия всего народа. И в то же время, как у Шекспира, где могильщики оказываются такими остроумцами, вдруг проявляется этот шекспировский идиотический юмор».

А вот совсем другой Горенштейн.

Мега-драма «На крестцах» заканчивается монологом летописца – дьякона Герасима Новгородца:

…Земля уж не выносила злодейств царя Ивана-мучителя, испуская благостные вопли, тихо сама о беде плакала. (Некоторое время молча пишет.) Однак, пособил Бог, царь отвращался еды и отринул, жестокое свое житье окончив. Давно писал сие, ныне уж оканчиваю написание многогрешною рукою своей. Еще одна последняя епистолия, и летопись окончена моя. (Пишет.) … Сия книга грешного чернеца, дьякона Герасима Новгородца, писана его скверною рукою. Прости меня, Бог. Слава свершителю Богу! Аминь! (Оканчивает писать и ставит точку.)