Мало сказать, что за годы нашего общения я научилась понимать его не с полуслова — с полувзгляда… Моя идентификация с ходом его мыслей была тогда столь велика, что мог произойти, например, следующий курьезный случай. Когда мы жили еще в Москве, Тарковский очень не любил встречаться с журналистами, тем более с западными, опасаясь, что они напишут «что-нибудь некстати и преждевременное». Но однажды он доверился мне, попросив встретиться вместо него с итальянским журналистом из «Унита» и ответить от его имени на все интересующие вопросы. Тарковский даже не перепроверял «свои» ответы — так, очевидно, это интервью и вышло под его именем.

Но если вдруг я высказывала соображения, идущие вразрез его точке зрения, то Тарковский гневался и раздражался, как ребенок, в лучшем случае, недоумевал: «О чем ты говоришь? Я тебя не понимаю!» И подытоживал свою точку зрения своим обычным, «неотразимым» аргументом: «Это же естественно!»

Он не умел спорить, подбирая доказательства и аргументы — он просто не сомневался в своей правоте. Любое возражение, даже непонимание воспринимал болезненно, а потому сразу наступательно-агрессивно. В этом контексте вспоминается случай на пресс-конференции кинофестиваля в Роттердаме…

В тот вечер он много говорил о национальной культуре, утверждая, что «культура принципиально непереводима на другой язык». Нельзя сказать, чтобы это утверждение было самоочевидным, тем более для голландцев, гордящихся своим «мультикультурным» обществом. А потому они, действительно, с некоторым недоумением обратились к Тарковскому с вопросом, наивно рассчитывая получить от него дополнительные разъяснения: «А что же тогда такое, по-вашему, „культура“?» — «Если вы пришли сюда и даже не знаете, что такое „культура“, то я вообще не понимаю, о чем мы здесь с вами разговариваем!» — последовал раздраженный и лаконичный ответ Тарковского.

Для меня, человека хорошо его знавшего и любившего, в этой категоричности было, на самом деле, много трогательного и наивного, какого-то по-детски беспомощного. Как ни странно, но в такие минуты я ощущала себя рядом с ним «взрослым» человеком, готовым немедленно прийти ему на помощь, разразиться комментариями и пояснениями, следуя, конечно, его внутренней логике, чтобы уточнить, что же на самом деле он имел в виду. Это помогало в нашей работе над книжкой, для этого я была действительно ему нужна. Но он был капризным и своенравным «ребенком», часто недовольным, убежденным, что все и всегда делает «сам»…

Наверное, в силу все той же своей неизжитой детскости он сам, похоже, верил порой всерьез, что издательство «Искусство» собирается издать нашу рукопись. Помню, как, поторапливая меня с завершением работы, он вдруг сердился: «Ну, что? Тянем? А мне сказали в издательстве, что сейчас откроют книге „зеленую улицу“»… Я, конечно, не разубеждала его, полагая, что «блажен, кто верует», но сама не верила в то время в подобный исход дела ни одной секунды, твердо зная, что пишу рукопись «в стол» и «для истории кино»…