Смотреть особенно было нечего. Книжный стеллаж. Потом окно. На полметра от окна — столик. Стул у стола. Еще стул у стены. За стулом — Батанин сундук, покрытый плахтой. На нем какие-то игры. Старый мой голыш. Мешочек с лото, в которое без Эммы Давыдовны никто не играет. И стопка сложенных друг на друга стеганых одеял — как в армянском доме. Красное. Зеленое. Синее. За сундуком тумбочка, которая до сих пор жива, стоит на балконе. Я на нее летом ставлю горшки с цветами. В тумбочке мое белье. На нем Батанин будильник с той мелодией, которая живет в старых будильниках. Над тумбочкой висит шкафчик вроде аптечного с зеркальцем. В нем трусики, два из моих трех первых лифчиков, вата, заколки, что-то еще. Сверху на нем первые духи, подаренные Раинькой, когда она недавно приезжала в Москву на съезд онкологов. Называются «Мои грезы». Раинька сказала, что они ей напоминают «Лориган де Коти». А мама что-то проворчала, что духи мне дарить еще рано. Потом вдоль поперечной стены кровать. Она застелена пикейным одеялом — накрахмаленным, белоснежным, как все белье при Монахе. В ногах кровати — маленький черный детский стульчик. Как и столик у маминой кровати, он тоже еще из ее детства. И вдоль стены, напротив сундука, тахта. Обыкновенный матрас на ножках, застеленный, как и сундук, плахтой. Под тахтой два пустых чемодана.

Оглядывая вслед за главным мою комнату, я поняла, что я ее любила. Подумала в прошедшем времени. Без боли. Прошло — и прошло! Эта комната прошла. Прошлое. И все!

Главный приподнял край плахты, и открылись три сундучных замка. От одного, что посредине, ключ был довольно увесистый, и когда Батаня поворачивала его, появлялся приятный, но громкий звук звонка — как в дверь. Боковые замки открывались плоским ключом причудливой формы. «Ключи?» — повернулся главный к маме. — «Это сундук моей мамы. Ключи у нее». — «Ну что, ломать?» — спросил он неизвестно у кого. Тот, что рылся в книгах, сказал: «А сундучок хороший». «Запечатать», — сказал главный. И стал перебирать одеяла на сундуке. Развернет и отбросит на тахту. Потом он сел на корточки перед тумбочкой, сунул туда руку. Поднялся. Открыл шкафчик. Закрыл. Взял духи. Открыл коробочку. Закрыл. Поставил. Пришел белоглазый с ковшиком в руке. Запахло почтой. Я вспомнила о Батане — я маленькая в Ленинграде часто ходила с ней на Почтамтскую кому-то куда-то отправлять посылки. «Господи. Ведь Батаня и Егорка еще ничего не знают». Я прижалась к маме. Хотела заглянуть ей в глаза. Она погладила меня по плечу, но глаза прикрыла. Белоглазый продел в замки веревочки и стал замазывать их сургучом. Сургуч капал на пол. А главный пока рылся в кровати, загибал матрасик, перекладывал подушки. Я следила за его руками, и мне казалось, что там, где они были, уже нельзя будет прикоснуться. Потом он подошел к сундуку, достал из нагрудного кармана печать и долго прижимал ее к каждому замку. Как я его ненавидела в этот момент! Вот они и появились у нас — эти печати. Ненавижу! А он стал ногтем отковыривать от печати приставшие кусочки сургуча и сдувать их.