Он положил печать в карман, застегнул его. Бросил белоглазому: «Книжные шкафы тоже припечатать». И пошел на нас с мамой. Мы отодвинулись от двери. Проходя мимо, он снова приблизил ко мне свое безглазое лицо, перекосился и сказал: «Вот и все, а ты боялась!» Я уже слышала несколько раз эти слова и, не совсем понимая, прозревала их непристойный смысл. Я почувствовала, что краснею. Но тут мама сказала: «Люся, я договорилась с товарищами. Ты сейчас пойдешь…» — она назвала имя своей подруги. «С кем? — Я была так ошеломлена словом „товарищи“, что до меня не сразу дошло, что она от меня хочет. — Нет. Никуда я не пойду. Не пойду». — «Люся, мы не будем сегодня спорить. Пожалуйста. Я прошу тебя. Надень вязанку, наверное, уже прохладно», — закончила мама. И посмотрела на меня так, что я поняла: «Спорить нельзя. Нельзя при них объяснить, что я хочу быть с ней. Что мне страшно, что я боюсь больше никогда не увидеть ее, не увидеть папу. Что мне хочется плакать и повторять: мамочка, мамочка…»

Я вошла в свою комнату, взяла со стола Маяковского и тут только заметила в руке свою тетрадь-дневник. Переложила ее к книге, другой рукой взяла со стула свою кофту. И так, с занятыми руками, подошла к маме, протянув к ней лицо. Но она меня не поцеловала. Только подняла обе руки, одной подвигая меня к себе, а другой отталкивая. Потом сказала: «Иди». И почти силой развернула меня спиной к себе. И я пошла. Кто-то закрыл за мной дверь в столовую. В передней стоял военный. Дверь в кухню была закрыта. «Монаха закрыла или они?» — как-то механически подумала я и вышла в коридор. Я еще не сделала ни шагу, как сзади кто-то повернул ключ в замке. Встретился ли мне кто-нибудь в коридоре, как я прошла мимо швейцара — я не помню.

Очнулась я на улице от холода. Я прижала коленкой к витрине галантереи, где всегда покупала себе ленты, книгу и тетрадь и натянула на себя кофточку. Теплей мне не стало. Дошла до Пушкинской-Страстной. Села на «Аннушку». Кажется я доехала очень быстро, даже проехала одну остановку, потому что вдруг увидела, что за окном проплывает знакомый дом. Вышла из трамвая и пошла в другую сторону. Ни к кому.

Я пошла на бульвар. Мне надо было найти уборную. Уборная была замкнута. Выходит, уже ночь, — подумала я. И оглянулась. Никого. Я присела за будочкой. А потом пошла снова в сторону Кировских ворот. Было немного страшно оттого, что я ночью одна в городе. На бульваре. Но этот страх был ничто по сравнению с тем новым большим страхом, который все больше охватывал меня. Кажется, страхом ночного города я пыталась от него защититься. Так я дошла до Страстного бульвара, который тогда стал официально называться Детский парк Свердловского района. Я села на лавочку. Прошла, обнявшись, парочка. Парень сказал мне: «Тебя что, никто не берет?» Девушка засмеялась. Я подумала, что, может, мне надо пойти к кому-нибудь. К тете Роне. К дяде Мосе. К Лиде. Они меня пустят. Но мне было стыдно чего-то, как будто я больная. Заразная. Как наша Нюра говорила про кого-то: «У нее нехорошая болезнь. Не-хо-ро-ш-шая». И в этом было что-то стыдное. В этой заразности. И в том, что я стеснялась.