Из Царицына мы поехали на Грязи. Вокзал был переполнен, поезда были редки. Поэтому мы, по совету некоторых пассажиров, поехали на Елец, откуда легче было попасть в Москву. Нам говорили, что в Москву требуется особый пропуск; на самом деле его никто не спрашивал, и билет нам выдали без труда.

В вагонах 4-го класса было грязно и душно, было обилие насекомых. Зато было необыкновенно интересно. Круглые сутки шел несмолкаемый разговор. События заставляли все мозги работать, пробудили жажду делиться своими впечатлениями и формулировать выводы. Хотя по облику мы, конечно, отличались от простого народа, заполнявшего вагон, но наше присутствие не стесняло никого в выражении мнений. В этом сказывались последствия пережитого. «Барин» перестал существовать для мужика, как человек, которого нужно опасаться и которому нельзя доверять. Поэтому как к нам относились в вагоне, мы могли судить о разнице настроения на юге и на севере. До Царицына мы ехали в атмосфере большевицкого подъема. Произносились соответствующие речи. К себе мы чувствовали скорее враждебное отношение. От Царицына чувствовалась уже смена настроения, и, чем дальше мы продвигались на север, тем резче и определеннее все едущие были настроены явно против большевиков. К нам, людям образованным, другого круга, относились с вниманием, уступали место; все смолкали, когда мы начинали говорить. Какие только темы не затрагивались! Из почти недельного путешествия в вагоне я вынес впечатлений больше, чем иной раз за несколько месяцев. Теперь, конечно, многое не так уже ярко осталось в памяти, но некоторые встречи и разговоры так меня поразили, что я их не забыл.

С нами из Царицына сел молодой, бойкий малый, рабочий. Он, видимо, пережил уже эпоху безраздельного увлечения большевизмом, видел его отрицательные стороны, но ему не хотелось расстаться с мечтой, что народ может сам устроить свою жизнь по-новому и хорошему. Грехи большевизма он объяснял новизною дела и верил, что все может исправиться. Большинство было скептически настроено, сознавало, что из попыток самим устроиться ничего не вышло. Были люди, потерявшие веру в то, что вообще что-нибудь образуется, потому что и от прошлого у них накипело столько горечи, что они не могли желать его возвращения. Рядом со мной сидел уже пожилой мужик с большой окладистой бородой, небогато одетый, но его соседи относились к нему с уважением и звали его «Василий Павлыч». Молодой рабочий с увлечением говорил о свободе, о равенстве, о том, что, в конце концов, воцарится справедливость. Василий Павлыч слушал эти речи; когда рабочий замолк, он сказал: «И все то ты твердишь с чужих слов, а сам ничему не образован. Говоришь о свободе, а читал ты, что сказано в Писании: “истина сделает вас свободными”. А какая у большевиков может быть свобода, когда все у них построено на лжи, а не на истине! – Вот то же и на счет равенства. Ну, скажем, нас с тобой сравняют; и у тебя все возьмут, и у меня. Но ты – дурак, а я – умный человек. Какое же между нами может быть равенство? Завтра же на мне штаны будут, а на тебе – ничего. Вот тебе и равенство». Молодой смешался и не нашелся, что ответить. Мы разговорились с Василием Павловичем. Не веря ни в какие утопии, он отлично понимал, отчего масса так кинулась им навстречу. Слишком много горечи накопилось от прошлого. Он рассказал при этом свою собственную жизнь. «Самое замечательное событие в моей жизни случилось, когда мне было девять лет, – так начал он. – я шел по дороге и вдруг вижу, что-то лежит. Нагнулся и поднял. Это была книжка в бандероли, крест на крест. Тогда то я этого, конечно, не знал, но я одно понял: что тут знаками обозначено то, что можно прочесть, если научиться грамоте. Это меня всего перевернуло. Я взял бандероль и спрятал, как самую драгоценную для меня вещь, и дал себе зарок, что я выучусь читать и тогда прежде всего прочту, что в этой бандероли сказано. Бог мне помог. Я просил своего дядю, грамотного, учить меня читать. Старался я, что было сил. Выучился читать и первым делом достал бандероль, что было в ней напечатано, я, конечно, не мог понять, как следует, но уже одно то, что я мог прочесть, доставило мне такую радость, какой раньше никогда не чувствовал. Мне было ясно, что для того чтобы понять, что пишут, надо еще учиться. И во мне загорелась жажда найти свет. Каких трудов мне стоило уговорить своих родителей отдать меня в школу, этого не перескажешь. Все-таки удалось их уговорить. Я только и жил тем, чтобы поскорее и получше всему обучиться. Вначале был хороший учитель. Он видел, как я стараюсь и какие успехи делаю, и хотел после школы вести меня дальше – в уездное училище. На грех его сменили. Его место заступила учительница. Эта относилась ко мне совсем иначе. Когда я по вечерам в школе хотел читать, она не давала, говорила: “Зачем попусту керосин тратить?” Отец говорил, что грамоте не надо учиться, что от нее только пьянство идет. Словом, когда я школу кончил, мне не позволил поступать в уездное училище, а послал скотину сторожить, потом – в поле работать. Годы шли, для ученья срок был пропущен. Жизнь проходила в работе; потом я сам женился, стал хозяином. Но все деньги, какие мог, я тратил на книги и читал все, что попадалось под руку. Я много прочел, но чем становился старше, тем больше приходил к одному, что всем книгам книга – Священное Писание, что в нем вся правда и что, чем больше ее читать, тем больше познаешь истину. Детей нам Бог не дал, и мы усыновили сироту мальчика. О нем я думал так: если Господь не сподобил меня просветиться так, как горело к этому сердце, то, по крайней мере, из этого мальчика я человека сделаю, пусть он получит все образование. Был я крестьянином Тамбовской губернии Темниковского уезда, а нас партия крестьян переселилась на Кавказ; думали там найти хорошую свободную землю. Тоже много мытарств приняли мы на себя с этим! Провел я мальчика на свои гроши в школу, потом отдал в училище. Кончил он училище, я хотел дальше его вести, а у самого денег уже не было. И вот я подал прошение попечителю Кавказского учебного округа и в этом прошении рассказал все, чем горела моя душа всю жизнь, и как я хочу своему сыну нареченному дать тот свет, которого сам искал. И что же, вы думаете, он мне ответил?» Василий Павлович с волнением и горечью махнул рукой. «На прошении написал резолюцию, что вы-мол добиваетесь правов и привилегий, а потому отказать». Видимо, воспоминание о том, как он искал поддержки у человека, от которого верил, что найдет ее, потому что от кого же еще ее было ждать, и как он горько разочаровался в этом, было самым тяжелым в жизни этого идеалиста. Он помолчал, а потом продолжал. «Что мог, я дал ему, и все-таки он вышел в люди, теперь стал помощником начальника станции. Потерял я свою жену, Бог ее взял к Себе. Не хотелось мне жениться вновь, брать другую на место покойницы, и у себя было оставаться одиноко. Сын мой женился, хорошая у него жена, и пригласили они меня у себя пожить. Я теперь у них гостил, а теперь уехал, что же я буду заедать чужую жизнь. Они – молодые, я – старик. Они – не так образованы, как я, другого круга. Пожил я у них, звали они меня совсем остаться, но я уехал. А теперь еду назад в свое село в Тамбовскую губернию, откуда уже много лет назад выехал, что там увижу, застану ли кого в живых из тех, кого знал, не знаю. Так-то, – заключил Василий Павлыч. – Каждому Господь определяет, что на его долю. И ропщем иногда, а того люди не понимают, что Господь испытывает каждого, и все мы грешны и друг за друга виноваты. Если б поняли это люди, не там бы искали правды, где ее ищут и не находят, не стали бы в насилии и злобе на чужой неправде строить свою неправду». И кончив свою повесть, Василий Павлыч перешел в другое отделение к землякам, которые звали его спать и обещали койку.