Георгий проводил весь день в поле – от зари до зари. Ему помогали бывшие служащие и его сестры. Умилительно было видеть, как просто и радостно отдались они непривычной работе и в ней умели находить неизведанное раньше удовлетворение. Георгия хватало при этом и на регентство в семейном церковном хоре, и на поездки по вечерам на тягу. Он был и простым рабочим и кучером своей семьи. Славный, тихий мальчик.

С ним работали его три сестры. Старшая после Сони – Льяна. Ей было 26 лет. Это было прелестное существо; про нее нельзя было сказать, чтобы она была красива, но в ней была та тихая прелесть, которую испытываешь порою в незатейливой, но обвеянной чем то милым и дорогим сердцу русской природе. Часто, глядя на нее, я думал, что она исполняет идеал женщины, начертанный апостолом Петром: «Да будет украшением вашим не внешнее плетение волос, не золотые уборы или нарядность в одежде, но сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа, что драгоценно перед Богом» (1 Петра, III, 3 и 4). Льяна могла быть и весела и оживлена. В ней порою зажигался огоне к, но никогда я не видел ни раньше, ни теперь, чтобы она когда-нибудь тяготилась тем, что молодость ее проходит в деревне, что годы ее безвозвратно уходят. Наоборот, ее никогда нельзя было лишний день удержать в Москве, когда она приезжала из Сергиевского, и никакой концерт, никакое развлечение не могло соблазнить ее, как только она начинала думать, что ее ждут в Сергиевском родители и могут хоть день беспокоиться из-за ее опоздания. Как-то раз она мне сказала, что мечтает кончить жизнь в монастыре, и я не удивлюсь, если так и случится.

Следующая за Льяной, Мария, была похожа на нее только кротким нравом. Высокого роста, стройная, с яркими цветами румянца и чудных золотых волос, она совсем не сознавала себя красивой. В ней были силы, которым еще негде было развернуться и сознать себя, было несомненное дарование к живописи, но не хватало простора и художественного образования. Она была прелестна своей свежестью и голубиной чистотой.

Младшей Тоне минуло 17 лет. Маленькое личико, не красивое, но миловидное, и огромные глаза. Она была умненькая, живая, в ней все начинало бродить – и мысли, и чувства, и желания, но все ее считали еще маленькой.

Вся эта семья жила удивительно дружно, была спаяна крепкой любовью. Они так привыкли жить жизнью сердца и чувства, что, конечно, это выражалось иногда в повышенной чувствительности, над которой мы, приезжие, подтрунивали. Однако все, кто к ним приезжали, чувствовали себя в Сергиевском, как в душевной санатории.