Не случайно поэтому любовь к ближнему видят как «слепленность с чужой плотью», в результате чего создается впечатление, будто «осязание не оставляет места для знака»[690], иначе говоря, что природа любви выходит за рамки семиотического опосредования. Подобно поэзии, которая, кажется, «артикулируется в нас без нашего ведома», любовь дает возможность человеку «обрести доинтенциональное настоящее» и предстать «лицом к лицу непосредственно с миром»[691] (выделено мной. – И. К.). Непосредственность считается самой искренней – естественной – формой общения, ср.: «Я знаю Джину – она сама непосредственность, вся отдается порыву, ее поступки зачастую неожиданны для нее самой» (Стендаль, «Пармская обитель»). Когда говорят о любви, то отмечают именно «непосредственность и конкретность этого чувства»[692].

Часто также говорят и об утрате непосредственности общения в современном обществе[693]. Между тем мы имеем возможность обсуждать непосредственность лишь благодаря тем или иным опосредующим механизмам, к которым в первую очередь относится естественный язык. Любые взаимоотношения (даже с собой) предполагают некое средство со-общения уже потому, что осуществляются во времени, которое незримо присутствует между нами (не случайно говорят о различных медиа, например «новых» или «современных», но не об «иммедиа»). По сути, «непосредственность» всегда следует приводить в кавычках, поскольку всегда существует некая социальная среда, в которую погружены опыты – как наивные, так и научные. Если наш телесный опыт предстает недискурсивным, то любое действие (в том числе и любовное) имеет некую направленность на объект и не только допускает, но и предполагает возможность анализа, ср. различение недискурсивного опыта и дискурсивного учения у Плотина[694]. Таким образом, стремясь представить некий опыт как чистое (ничем не опосредованное) явление, наука не должна забывать о своих собственных основаниях, которые подлежат проблематизации и определению[695]. Данная глава представляет собой попытку именно такой проблематизации понятия любви и определения ее природы.

«Любовь – кольцо»

Итак, любовное безумие – это не просто некая сила, которая овладевает человеком полностью без его ведома. Как напоминает нам Михаил Эпштейн, «молчание и безумие тоже суть формы сознания, способы его артикуляции, и занимают законное место в ряду других форм»[696] (выделено мной. – И. К.). В этом свете любовь можно трактовать как одну из составляющих человеческого познания. Любовь в диалогах Платона («Пир» и «Федр») включает в себя элемент освоения действительности – процесс воспоминания истин, существующих в мире эйдосов, которые лежат в основе всего бытия. Если подобная трактовка – не первое ассоциирующееся с природой любви, то можно вспомнить, что сам Платон, отделив знание от мнения, дал мощный толчок развитию эпистемологии и выявлению строгих законов, на основе которых можно создать устойчивое образование (республику и пайдейю). Даже говоря о важности добродетелей (например, справедливости), он делает акцент на том, что составляет данное понятие. В этом смысле истоки научного подхода допустимо возводить к идеям Платона[697]. Неудивительно поэтому, что мы читаем у Павла Флоренского: «в любви и только в любви мыслимо действительное познание Истины»[698].