Эта невыносимая книга-поступок, книга-преступление стала последним криком розановского отчаяния, горечи, страха, ужаса и любви, голода и холода сергиевопосадских ночей, копотью керосиновой лампы, судорогой его больного ума и страстного сердца, сумасшедших фантазий, тоской о прошлом, страхом перед будущим и жаждой, чтобы оно скорее наступило, последним бунтом против Христа и одновременно истовой верой автора в то, что лично он и только он, В. В. Розанов, способен изменить и преобразить мир в его минуты роковые.

«На самом деле “Апокалипсис” должен бы печататься как в эпоху Реформации и Ульриха фон-Гутена 500.000 экземпляров – и тогда он должен бы и он смог бы, сможет произвести религиозный переворот (потому что сказать – “церковный” это мало), – писал Розанов Измайлову в июле 1918 года. – Но, Господи: услыши меня! Услыши, услыши! Может быть – чудо. Вот – добрый Измайлов; вот – Пропер: которого ведь я видел, который меня не знает: видел с покойным добрым и праведным Мих. Петровичем Соловьевым на даче у И. И. Ясинского. Поговорите с Пропером, будьте “Ангелом-Посланником”, может быть в самом деле “чудеса начинаются”. Господи. Я верю в Тебя. Любящий В. Розанов».

Станислав Максимилианович Проппер был биржевым маклером, приехавшим в Россию из Австрии в конце XIX века и сделавшимся издателем крупнейшей деловой газеты «Биржевые ведомости». Именно с ней хотелось бы сотрудничать теперь журналисту из Сергиева Посада примерно на тех же условиях, на каких он много лет подряд сотрудничал с «Новым временем». В. В., по сути, предлагал Пропперу «купить» его, можно сказать, закрепостить, а Измайлову – выступить в этой сделке посредником[116]. Розановское послание дышит безумной (Измайлов не случайно позднее назовет розановские письма к нему психозными) мольбой о помощи и жаждой до издателя «Биржевых ведомостей» достучаться[117], однако совершить сию невольничью купчую философу дано не было, и Проппер не помог, не спас, потому что о Розанове думать не думал, а несколько дней спустя и вовсе был арестован.

«Проппер – как Иов, внезапно лишившийся богатства, благ, семьи, сытости, положения. Обвиняют его, кажется, просто как буржуя, как бывшего издателя газеты. Не послужит ли к Вашему скудному утешению то, что человек, у которого Вы надеялись найти помощь в Вашем тяжелом положении, – оказывается в положении горшем Вашего!» – писал Розанову по-прежнему сочувствовавший ему Измайлов.

Но вот что касается тех, кто розановскую «лебединую песнь» действительно услыхал, в нее вник и в ужасе от нее отшатнулся, то их оценка оказалась негодующей, а то обстоятельство, что «инсуррекция против христианства» исходила от человека, который подле стен Троице-Сергиевой лавры пришел искать защиты, делало розановские высказывания в глазах православных друзей В. В. донельзя возмутительными и провокационными. Тон их дружеского неприятия и горького небратского привета колебался от попыток мягкого вразумления и снисхождения к слабости и немощи измученного житейскими невзгодами и потерями старика до фактически ультиматума и блокады.