Заметьте: «История одного города» появилась сразу вслед за «Войной и миром», автор которой, по его собственному утверждению, больше всего любил в своём произведении мысль народную. Но та же мысль народная главенствует и в «Истории одного города». Салтыков в «Истории одного города» так же, как Лев Толстой в своей книге, преобразовал в необходимой для него конфигурации традиции исторического романа и показал своё видение действий народа «на поприще истории». Это для него самое важное здесь. А собственно морфологии власти, фигурантам народоуправления посвящён его до сих пор недопрочитанный цикл тех же лет «Помпадуры и помпадурши» (первое книжное издание вышло в ноябре 1873 года). И если сегоня читать его именно с этой точки зрения, ни на одной странице не заскучаете.

«Изображая жизнь, находящуюся под игом безумия, я рассчитывал на возбуждение в читателе горького чувства, а отнюдь не весёлонравия», – пишет Салтыков об «Истории одного города», но это относится не только к ней. «Помпадуры и помпадурши» насквозь пронизаны токами иронии разнообразных оттенков, от тёплого юмора до жёлчного сарказма.

С виртуозной экспрессией придумав именование губернских администраторов (помпадуры) и их возлюбленных (помпадурши), Салтыков развернул перед своими читателями особый мир, где государственное подчинено частному. Это было тем более выразительно, что, как писатель не раз повторял, у него различаются смыслы слов «государство» и «отечество». А здесь… какое уж отечество! Помпадуров и помпадурш Салтыков относит к тем своим персонажам, для которых отечество «есть известная территория, в которой мы, по снабжении себя надлежащими паспортами, имеем местожительство», и явно не причисляет их к тем «личностям, которые слову “отечество” придают очень серьёзный смысл» и «прямо говорят, что отечеству надлежит служить, а не жрать его».

Пустоутробное, жизнерадостно-животное существование помпадуров вдохновенно живописуется Салтыковым: «Он был так хорош, что она невольно загляделась. Брюнет небольшого роста, но чрезвычайно пропорционально сложенный, он, казалось, был создан для того, чтобы повелевать и очаровывать. На левой щеке его была брошена небольшая бородавка (она всё заметила!), а над губой прихотливо вился тёмный ус, который он по временам прикусывал. Красота его была совсем другого рода, нежели красота старого помпадура. У того и нос и губы были такие мягкие, такие уморительные, что так и позывало как-нибудь их скомкать, смять, а потом, пожалуй, и поцеловать. Но не за красоту поцеловать, а именно за уморительность. У этого, напротив, всё было крепко, всё говорило о неуклонности, неупустительности и натиске…»