Толстой взялся за роман, по его же признанию, руководствуясь мыслью семейною, а ведь Салтыков ещё за несколько лет до «Анны Карениной» писал в «Господах ташкентцах», что «роман утратил свою прежнюю почву с тех пор, как семейственность и всё, что принадлежит к ней, начинает изменять свой характер. <…> Этот тёплый, уютный, хорошо обозначившийся элемент, который давал содержание роману, улетучивается на глазах у всех. Драма начинает требовать других мотивов…». Естественно, он, высказываясь об «Анне Карениной», понимал, что такая полемика – только для застолий в узком кругу, выразить недовольство полноценно можно, только написав своё… А там уж – как получится.

Надо вспомнить дальнейшее – «Семейный суд» вскоре стал первой главой романа «Господа Головлёвы» – Салтыков учёл суждения Тургенева и о персонажах, прежде всего, матери и «Иудушке». Даже если признать реальность утраченного ныне письма Салтыкова А. М. Унковскому от 13 ноября 1875 года, в котором он называет Дмитрия Евграфовича «негодяем», добавляя: «Это я его в конце Иудушки изобразил»[32], хотя, как указывали исследователи, речь здесь идёт о времени, когда образ Порфирия Головлёва только формировался.

То, что его образ, а подавно образ Арины Петровны отводились автором от чаемых многими прототипов, засвидетельствовал даже Н. А. Белоголовый, довольно поверхностный в своих художественных вкусах и малочуткий к тонкостям в человеческих отношениях: в «повести “Семейство Головлёвых”… <…> Салтыков воспроизвёл некоторые типы своих родственников и их взаимную вражду и ссоры, – но только отчасти, потому что, по словам автора, он почерпнул из действительности только типы, в развитии же фабулы рассказа и судьбы действующих лиц допустил много вымысла».

Зато для поэта Алексея Жемчужникова, искушённого в таинственных путях создания «лабиринта сцеплений», Иудушка ещё в 1876 году, когда «Головлёвы» только выбирались из «Благонамеренных речей», был одним из самых лучших созданий Салтыкова. «Это лицо – совершенно живое. Оно задумано очень тонко, а выражено крупно и рельефно. Вышла личность необыкновенно типичная. <…> В ней есть замечательно художественное соединение почти смехотворного комизма с глубоким трагизмом. И эти два, по-видимому, противоположные, элемента в нём нераздельны. <…> Относиться к нему с постоянным негодованием и злобою также нельзя, потому что он бесспорно комичен, особливо когда творит самое, по его мнению, важное в нравственном отношении дело: когда рассуждает о Боге или молится Ему с воздеванием рук».