Костя и Лиза внесли в нервическую, а лучше сказать, мятежную натуру Михаила Евграфовича, в его проклинаемый им же характер сложнейшее чувство неустойчивого, тревожного умиротворения. Вскоре после рождения сына он писал Александру Энгельгардту: «Я уже приближаюсь к 50-ти, и старческое чувство заставляет меня радоваться этому рождению, но мысль, что я должен прожить до 66 лет, чтоб увидеть этого молодого человека на ногах, просто сражает меня».

Появление на свет дочери также стало для него праздником, это понятно даже по немногим сохранившимся письмам, где неожиданно возникающие среди какого-нибудь делового или рутинного текста живые упоминания о детях прекрасно передают горестные радости позднего отцовства. «Я целый месяц был сам не свой, – вдруг сообщает он Ольге Михайловне, прервав рассуждение о судебных тяжбах. – Костю отняли от кормилицы, и он страдал поносом. <…> Маленькой Лизе тоже привили оспу, и она немного страдала».

Дети стали не только частью его жизни и её смыслом, он постоянно соотносил всё происходящее в мире с их судьбами. То, что Салтыков выезжал на лечение с семьёй, было для него неоценимым благом. Он не только отвлекался от журнальной рутины, но и получал взамен роскошь общения с собственными детьми.

Впрочем, и в Петербурге он всячески старался вникнуть в заботы подраставших Кости и Лизы. В замечательной по своей достоверности и человеческой честности мемуарной книге «Интимный Щедрин», написанной Константином Салтыковым, но долгое время по конъюнктурным причинам не признававшейся советскими щедриноведами, приводится очень выразительная история.

Однажды гимназистка Лиза, у которой по каким-то причинам не получалось сочинение, заплакала. «С заплаканными глазами вышла она к вечернему чаю и на вопрос отца о причине горя сказала ему, что так и так – не может выполнить заданной ей письменной работы. Отец, шутя, пожурил её за то, что она, будучи дочерью писателя, не в состоянии сама сочинять. Затем позвал её к себе в кабинет, заставил рассказать тему заданного письменного упражнения, нашёл, что она для детского понимания действительно не особенно подходящая. Однако как-никак, а сочинение нужно было представить написанным на следующий день. И вот отец, вооружившись пером, сам его написал, приноравливаясь к детскому пониманию темы. Моя сестра всё написанное отцом переписала и на следующий день, не без гордости, подала “своё” сочинение Авиловой (гимназическая учительница. – С. Д.), ожидая за таковое не менее пятёрки, быть может, даже с плюсом. Каково же было её разочарование, когда, получив свою тетрадку обратно, она увидала под своей рукописью начертанную цветным карандашом жирную двойку с минусом. Горю её не было пределов, и она, вернувшись домой, упрекала отца в том, что он ей испортил четверть. Папа же много хохотал над инцидентом и рассказывал всем знакомым о том, как ему была за сочинение поставлена двойка с минусом, показывая им при этом тетрадь. Конечно, Авилова узнала про случившееся и в своё оправдание говорила, что она потому поставила Лизе такой низкий балл, что подозревала, что сочинение писала не она. Впрочем, кажется, эта двойка не испортила сестриной четверти».