ГОРАЛИК Эта любовь к одиночеству сохранилась в какой-то мере?

ХЕРСОНСКИЙ Я, по-моему, очень неплохо переношу одиночество, а тотальное одиночество я давно не пробовал, пять лет не пробовал, но тогда в Одессе я выбрал себе такую дорогу. Если бы не некоторые шаги Маши Галиной, так бы оно все и было, и я бы не чувствовал никаких особых внутренних волнений.

Например, как я уходил из больницы, это действительно смешная история. Все началось с моих контактов и дружбы с Леной Рыковцевой, она сейчас работает на «Свободе». Она тогда работала в «Вечерке», она и сейчас очень оживленная привлекательная женщина. Ей нужно было написать статью о психически больном человеке, которого уволили с работы, но уволили несправедливо. Причем она меня попросила, чтобы я с ним поговорил и сказал ей, больной он или здоровый. Я поговорил с ним и сказал: «Лена, он больной, но уволили его несправедливо». Она говорит: «Ой, ну тогда я вообще о нем писать не буду». Я говорю: «Лена, ты не права».

ГОРАЛИК Ей нужен был человек, которого уволили под предлогом болезни?

ХЕРСОНСКИЙ Конечно. И я об этом забыл. Потом вдруг я вижу статью в газете, где говорится, что вот человек здоров, а его уволили как больного. И она пишет, что она проконсультировалась с психиатром. Я звоню ей и говорю: «Лена, что ты делаешь? Я же тебе сказал, что он болен». Она говорит: «Ну я же твоего имени не назвала, мне нужно было для материала, чтобы он был здоров». Я говорю: «Лена, но если уволен больной – это еще хуже, потому что с больным человеком расправляться подлее, чем со здоровым, потому что у него худшие способности к адаптации, ему труднее вынести несправедливость». Ну, вот так мы поговорили. А в больнице началось свое довольно простое расследование. Невелика загадка, понятно, кто из врачей больницы может консультировать по такому вопросу: это мог быть или я, или мой приятель. Других возмутителей спокойствия не было! Была ранняя перестройка, 1986 год. Но в стенах дурдома свежее дыхание не чувствовалось. И на нас администрация обрушила первую волну «репрессий». Нам это настолько надоело, что мой более решительный друг (его зовут Сергей Васильевич Дворяк, он сейчас живет в Киеве, очень хороший психиатр, когда-то имел какие-то литературные интересы) позвонил Лене Рыковцевой и сказал: «Лена, готовься взять у нас интервью». И мы приехали к ней, она нам «накрыла поляну», потому что понимала, что мы рискуем, и в этой вполне милой обстановке мы дали первое в Одессе интервью о психиатрических злоупотреблениях на местном материале. Называлась эта статья «Назвавший брата безумным». И хотя это была очень вежливая статья, врачи, которые были в это вовлечены, хоть их имена и не упоминались, начали готовить общее собрание: вызывали наших друзей, говорили, что эти двое подонки, что вы должны выступить против них на собрании, – ну, друзья приходили к нам, об этом рассказывали. Один из них говорил: «Я против вас выступлю, потому что мне надо спокойно отвалить в Израиль». Собрание приближалось, Лена была готова приехать на это собрание, но нам не говорили, когда оно будет. Это была интрига на две недели. И тут профессор Москетти сделал гениальную вещь: он пришел ко мне в отделение, которым я тогда заведовал, вообще это был очень проникновенный разговор, необычный для него. А после этого разговора он сказал: «Собрание будет в два часа завтра, скажите Сереже и пригласите вашего корреспондента». Собрание было отменено. Потом мне стало известно, что после того как профессор был у меня, он пошел к главному врачу и сказал, что мне точно известно, что Херсонский и Дворяк знают, когда будет собрание, и пригласили корреспондента. И таким образом он спас нас от этого неприятного переживания, но он спас и больницу от позора, потому что в то время уже нельзя было проводить такие собрания, а администрация этого еще не понимала. И в общем-то, это был одновременно и дипломатический, и достаточно мужественный шаг со стороны профессора Москетти.