«Эти слухи обо мне не главное, о чём я хочу тебе сообщить, — продолжала Великая княгиня. — Москва — столичный город, и то, что пленные содержатся в самых лучших зданиях, занятых под военные нужды, вызывает очень нехорошее отношение. Нельзя ли больше не отправлять пленных в Москву? Люди приходят в ярость, видя, что в их прекрасных зданиях устраиваются лазареты, причём все 18 лазаретов заняты пленными и только три — большой военный госпиталь, Вдовий дом и новая больница для душевнобольных — нашими... Москва — такой русский город, здесь этого не выносят, и я, должна сказать, вполне согласна: действительно, здесь это нехорошо. Может статься, я более русская, чем многие из русских, потому что не могу чувствовать себя космополиткой».

Она отлично разбиралась в том, что происходит. Чувствовала царивший в городе настрой и, конечно, понимала главное — дело не в госпиталях или пленных, а в общей атмосфере войны, ожесточившей людские сердца. В Европе только начинали звучать выстрелы, когда возвращавшаяся домой через Германию императрица Мария Фёдоровна испытала на себе безобразные проявления русофобии. Унижения перенёс и оказавшийся в аналогичной ситуации Великий князь Константин Константинович. Что касается Елизаветы Фёдоровны, то она уже давно не пересекала немецкую границу. За четыре года до начала войны, побывав у себя дома, на открытии усыпальницы родителей в Дармштадте, она столкнулась там с такими умонастроениями, что решила никогда больше не приезжать на свою первую, официальную родину. Проповедь милитаризма, агрессорские планы, заявления о необходимости новых завоеваний — всё это звучало из уст людей, которых с юности она помнила носителями высоких идеалов, просвещёнными гуманистами. Как тяжело их было слушать, как обидно за культурный народ. И вот во что теперь это вылилось!

Ответная реакция в России не заставила себя ждать, как только Германия объявила ей войну. Петербуржцы разгромили немецкое посольство, а власти распорядились о высылке немцев и союзных им австрийцев из обеих столиц, причём Петербург сменил в августе 1914 года своё историческое название на русский аналог — Петроград. Схожим образом поступили и в некоторых других странах, выступивших против кайзера. Королевский Дом Великобритании, именовавшийся Кобургами, взял название старинного английского замка Виндзор, а проживавшее в Англии семейство сестры Елизаветы Фёдоровны просто перевело свою немецкую фамилию Баттенберг на местный язык, став семьёй Маунтбеттен.

Но то были внешние признаки противостояния. Внутреннее раздражение накапливалось постепенно, возрастая по ходу войны с её неизбежными трудностями, и в конце концов прорвалось в Москве с какой-то дикостью. По мнению Джунковского, последней каплей стал заказ Комитета Великой княгини на пошив солдатского белья фирме «Манддь и Райц», принадлежавшей австрийскому подданному. Правда, с началом военной кампании она перешла в акционерное общество графа Татищева, но большинство москвичей об этом не знали и не хотели знать. 26 мая 1915 года рабочие фабрики Гюбнера, взяв царские портреты и национальные флаги, отправились на Прохоровскую мануфактуру. Тонкий расчёт — крупнейшее ткацкое предприятие Москвы выполняло заказы на обмундирование, а мужья и братья ткачих были призваны на фронт. За ворота фабрики митингующих не пустили, но и полиция в дело не вмешалась. Подогреваемые попустительством, беспорядки начали возрастать.