Этот строй вознес моих предков если не на Олимп, то во всяком случае на некоторые классовые подмостки, с которых они смотрели и меня с детства приучали смотреть свысока на все то, что не успевало, не смогло взмоститься на этот помост, так долго являвший собой сцену позорной комедии нашего прошлого.

Лучшие люди сороковых годов, к числу которых принадлежали отцы моего поколения и шестидесятники[692], несомненно много сделали для народа в смысле давления на возмутительное тогда чванство правивших классов.

Немало сделали в свое время даже и блаженной памяти нигилисты[693]. Их поносили, их обливали помоями, но они, надо отдать им справедливость, с беззаветным мужеством шли своей дорогой и делали свое дело: они развенчивали до некоторой степени классы правивших, а с другой стороны, способствовали некоторому опрощению быта буржуазии, которая тогда только что народилась вслед за падением крепостного права, но успела уже значительно зазнаться, потряхивая быстро набивавшимися карманами.

Заслуги лиц этих трех категорий отрицать, конечно, нельзя, но они, эти заслуги, тонули в грязных волнах бушевавшего кругом моря житейской суеты.

И все мы, родившиеся, росшие и жившие в этом политическом аду, в этой авгиевой конюшне социальных соотношений, были неизбежным исчадием этого ада и этих конюшен, причем даже при очень внимательном отношении к своей личной опрятности, никогда почти не обходились без того, чтобы находить на себе следы окружавших нас чада и навоза[694].

Про Лассаля говорили, что, будучи социал-демократом[695] и другом пролетариата, он находил возможность говорить: «Я очень люблю моих товарищей рабочих, но к сожалению, должен признаться, что от них неприятно пахнет потом»[696].

Я, разумеется, никогда не позволю себе сказать ничего подобного, но если я примусь тщательно рыться в своем нутре, я неизбежно найду в нем что-либо аналогичное.

Дедушка Николай Иванович ничтоже сумняшеся драл на конюшне крепостных Сенек и Ванек, причем непоколебимо полагая, что благоприличное пропитание, абсолютно необходимое для него, «барина», совершенно не по чину его крепостным «мужикам», и что равным образом объемистая утроба тайного советника требует для своего ублажения многих тысяч, тогда как на довольствие поджарого коллежского регистратора достаточно нескольких десятков рублей.

И вот, когда при мне, возложившем на себя звание социал-демократа, заходит разговор о том, допустимо ли теперь равенство в отношении всяческого ублажения тайного советника, с одной стороны, и коллежского регистратора – с другой, или, скажем к примеру, редактора газеты и наборщика, я впадаю в смятение и начинаю лопотать бессвязные слова: «Да, конечно, ценность труда представляется как бы различной, но, с другой стороны, твердо установившееся за последнее время представление о равноправии, о равенстве и братстве…»