Сколько теней восстает около меня и роится в моей памяти!.. Вот и Пушкин, с своим веселым, заливающимся, ребяческим смехом, с беспрестанным фейерверком остроумных, блистательных слов и добродушных шуток, а потом – растерзанный, убитый жестоким легкомыслием пустых, тупых умников салонных, не постигших ни нежности, ни гордости его огненной души.
Старушка, няня детей Пушкина, рассказывала впоследствии, что в декабре 1836 г. и в начале января 1837 г. Александр Сергеевич был словно сам не свой: он или по целым дням разъезжал по городу, или, запершись в кабинете, бегал из угла в угол. При звонке в прихожей выбегал туда и кричал прислуге: «Если письмо по городской почте, – не принимать!», а сам, вырвав письмо из рук слуги, бросался опять в кабинет и там что-то громко кричал по-французски. Тогда, бывало, к нему и с детьми не подходи, – заключала няня, – раскричится и вон выгонит.
По сохранившимся документам гончаровского архива мы можем установить, что Дантес счел нужным обеспечить себе (перед свадьбой) два обстоятельства: во-первых, он поставил условием ежегодную выплату его жене известной суммы, ввиду того, что выделить ее часть имения до смерти больного отца было невозможно. Во-вторых, он захотел иметь гарантию в том, что со временем эта часть наследства без всяких препятствий перейдет к его жене, при чем желал строго фиксировать объем наследства. Опекун имения, Д. Н. Гончаров (брат Ек. Ник-ны) к свадьбе приехал из Москвы в Петербург и привез официальное согласие родителей невесты. Опекун дал Дантесу обещанье выплачивать ежегодно сестре по 5.000 руб. асс., причем 10.000 р. были выданы немедленно на приданое невесте.
Ставши женихом Екатерины Гончаровой, Дантес поехал представляться ее тетушке, фрейлине Загряжской. – «Говорят, что вы очень красивы, дайте-ка на себя поглядеть», – сказала старая фрейлина и велела принести две свечи, чтобы получше его рассмотреть. – «Верно! Вы очень хороши!» – сказала она, окончив осмотр.