А. К.: А что для тебя есть Родина?

Е.: Родина для меня — Советский Союз. Я здесь родился.

А. К.: А ощущение Родины?

Е.: Ощущение Родины — это язык, ландшафт, это идея, определённая идеология, символика, традиция, эстетика и мораль. Сейчас эстетика нашего государства Российского — другая, мораль — другая, вообще всё другое. Вернее, морали вообще никакой нет, территория — и та уже не та… Распад полный. Смердит кругом. Я ездил по стране с «акустиками» этак года три достаточно интенсивно. Весьма удручающее впечатление. Особенно после того, как войну в Чечне проиграли. Собственно говоря, не проиграли, а… сдали.

А. К.: Ты выступал последние годы с концертами на юге России?

Е.: Да, там у меня на концерте было больше половины народу в зале тех, кто в Чечне воевал. Контрактники, казаки. Отличнейшие люди. Дарили патроны на память.

А. К.: Твоя публика поменялась?

Е.: Я думаю, нет. Та же самая, только ещё более злая и яростная. Так же, как и я, ставший ещё более националистом и ещё более коммунистом. Она сменилась после возникновения «Русского прорыва», разделившись в целом на два лагеря: первый — эстеты, интеллигенты, «демократы». И вторая часть публики — живая, деятельная, боевая. Экстремисты. Вояки. Публика у нас — красочная. Это и националисты, и ультракоммунисты, и, разумеется, анархисты, и просто — яркие люди.

А. К.: В своё время ты говорил, что одиночки опаснее для социума, чем целое движение.

Е.: Когда творческие одиночки собираются в стаю, происходят революции, тогда происходит самое страшное для этого тоталитарно-обывательского мироустройства. Теперешний режим и есть режим одиночек. Настоящих, клинических, идейных. Всех этих краснопиджачных, которые друг друга боятся, понимаешь? Демократия — это и есть режим, где каждый сам по себе, где у каждого свой особняк; против них идут массы…

А. К.: То есть с появлением «Русского прорыва» был избран путь коллективного спасения?

Е.: Да. В этом смысле мы смыкаемся с православием, с истинным христианством.

А. К.: А что повлияло на такой выбор для тебя лично?