Речь моя, естественно, была не простонародная, а — книжная. Поэтому окончания прилагательных я произносил по-книжному: «русский», «московский», «убогий», а не — «русскай», «московскай». И только пушкинская рифма в «Евгении Онегине» подсказала мне, что надо бы — «убогай», а не «убогий», потому что с «убогим» французом monsieur l'Abbe у Пушкина рифмуется: «Не докучал моралью строгой».

Но даже узнав, как надо, — выговорить «убогай» я все равно не мог: язык не поворачивался.

Родившись в Москве и выросши в московском дворе, я с детства привык говорить «молошная», «булошная», «конешно». Мне даже было в диковинку, что серовский мой дружок Глеб Селянин произносил по-книжному, как написано: «булочная», «молочная», «конечно». (Он был ленинградец, а у них, в Питере, говорили именно так.) Но никогда, ни при какой погоде я не мог бы выговорить: «коришневый» вместо «коричневый» или назвать свою любимую кашу «грешневой», а не «гречневой». Или произнести, как легко и естественно делал это мой друг Боря Заходер, — «дефьки», «лафьки», «зерькало», «стерьва». Тоже ведь, вроде, по-московски. Но в мое время, в моей Москве так уже никто не говорил. (Разве только наша соседка тетя Варя, которая мою маму называла «Филипьевна».)

Сказать «грешневая» вместо естественного для меня «гречневая» или «дефьки» вместо «дефки» я не мог по той простой причине, что это был бы выпендреж, искусственное, нарочитое выламывание.

Однажды, рассказывая в какой-то компании о том, как Саша Межиров вынудил меня играть с ним в пирамиду на деньги, я сказал: «в бильярд». Присутствовавшая при этом знакомая переводчица строго меня поправила:

— Надо говорить не «в бильярд», а — «на бильярде».

Да, я знал, — конечно, знал, — что надо говорить «партия в бильярд», но — «играть на бильярде». Но выговорить эти слова — хоть убей! — не мог. Чувствовал, что в моих устах это прозвучало бы неестественно. Почему? Устарело это выражение, что ли? Не знаю. Знаю только, что, сказав: «мы играли на бильярде», я был бы — не я. Это было бы с моей стороны чистейшей воды притворство.

Сейчас, задним числом вспоминая и анализируя те — давние — мои ощущения, я думаю, что это во мне говорил здоровый инстинкт носителя языка. Язык ведь меняется, и то, что вчера было неправильностью (скажем, слово «обязательно» в значении «непременно», или «пара минут», или даже «довлеет над»), сегодня уже входит во все словари, включая академический, как новая языковая норма.

Носителем языка я себя, конечно, не осознавал. Но в своих взаимоотношениях с русским языком никогда не ощущал никакой разницы между собой и моими литинститутскими однокашниками — Володей Солоухиным и Володей Тендряковым. Разница между была только та, что они «окали» (по-вологодски), а я — «акал» (по-московски).