Эти две «процентные нормы» не совпадали.

Была у нас тогда на этот счет даже такая шутка. Мы говорили, что советская литература делится на евреев и русских. Евреи — это: Твардовский, Паустовский, Панова, Некрасов… А русские — Эльсберг, Бровман, Дымшиц, Чаковский…

Шутка эта возникла после того, как на страницах нашей газеты появилось какое-то либеральное (тогда говорили — прогрессивное) «Письмо в редакцию», подписанное семью фамилиями, среди которых были как раз вот эти самые: Твардовский, Паустовский, Панова, Некрасов… Через несколько дней появился ответ, подписанный самыми известными в то время черносотенцами. И тут же эта переписка получила в нашем интеллигентском фольклоре соответствующее название: «Письмо Семи» и — «Ответ Антисеми». Вот так и оказались Твардовский с Паустовским и Панова с Некрасовым — «евреями».

Да, шутка.

Но сознание, что водораздел между «своими» и «чужими» проходит именно вот тут, полностью заслонило от меня и прежде не очень-то мне свойственное деление людей на евреев и неевреев.

Был тогда такой — довольно преуспевающий, хорошо вписанный в официальную табель о рангах — писатель: Виль Липатов. Он довольно активно набивался мне — если не в друзья, так в приятели. Но я относился к нему довольно холодно. И вот однажды — в Малеевке — слегка подвыпивший (это было, впрочем, постоянное его состояние), он подсел в столовой к моему столику и сказал:

— Вот ты, Бен, меня не любишь. А у меня — мама еврейка…

— Знаешь, Виль, — ответил я. — У Чаковского не только мама, но и папа был евреем, а я его еще больше не люблю.

Мудрено ли, что при соблюдении необходимого баланса между своими и чужими я постоянно забывал, что верой и правдой служащие режиму Эльсберг, Бровман, Дымшиц, какой-нибудь там Эльяшевич, — что для начальства моего они тоже евреи, и по отношению к ним тоже должна соблюдаться известная процентная норма.

В связи со всеми этими сложностями я допустил однажды совсем уже немыслимую промашку, о которой, пожалуй, стоит здесь рассказать.

В какой-то момент наш отдел оказался без шефа. Непосредственного нашего начальника Лазаря Лазарева, который номинально был замом шефа (Бондарева), но на котором держалась вся работа отдела, в конце концов, как мы тогда выражались, «схарчили». А Бондарев — тогда, кстати, очень — прогрессивный, — который и раньше в деловом смысле был пустым местом (говоря по-современному, он был нашей крышей) — ушел на вольные хлеба: писать романы. Отдел, таким образом, был обезглавлен, и приди к нам на роль нового шефа какой-нибудь чужак, на всей нашей деятельности можно было бы поставить крест. (Так оно в конце концов и случилось.)