«Когда мне задают вопрос: как возник Ваш театр? (какова его программа? Почему Вы называетесь театр-студия? Откуда название Современник?) я не задумываясь (или сделав вид, что думаю) заученными фразами рассказываю все как было, когда, где, откуда и зачем <…> Так много раз мне приходилось рассказывать о театре, что мои товарищи поняв это в последнее время освободили меня от этой популяризаторской роли, и говорят о театре сами приводя те же факты, примеры и говоря иногда теми же фразами, какими много раз говорил я. Могут быть конечно и вариации на тему, но это лишь вариации. И это не от неуважения к спрашивающему, а от постоянной текучки, от того, что уже зафиксированы в рассказе эффектные примеры, уже сформулированы основные положения».

Сделаем паузу. Олег Николаевич абсолютно четко отдает себе отчет в затертости пластинки, в том, что есть определенный план рассказа, и он растерт в порошок, скармливаемый всем подряд и по очереди. Одно и то же, как у опытного лектора. Тут у Ефремова и возникает острое желание всё пересмотреть. Пишется это накануне, как он называет, так сказать юбилея — то есть десятилетия «Современника», под 1966 год. Дальше страшно: «М.б. десятилетие заставит меня и всех нас серьезнее посмотреть на себя. И тут начинаешь ощущать ужасающую беспомощность, разрыв идеала и практики, утрачивание всего святого и чистого. Казалось — за десять-то лет — ого-го — чего можно было бы натворить…»

Он знает, что теперь по всей стране рождаются студии, можно создавать новые театры, то есть дорога проторена, после того как одна команда пробила брешь и сделала невозможное: «Создание нового театра или студии не является такой уж неразрешимой проблемой, как когда-то». Когда-то — всего десять лет назад — превращение студии в театр действительно было нереальным делом, но чудо произошло.

Дальше начинаются легенды, которые он сочиняет сам. Он готовится ответить на вопрос журналистов: «Имели вы в начале пути программу?» — нет, не имели. Просто всем говорили, что мы — мхатовцы. Но ведь программа была, вот она, лежит на столе. Из другого архивного ящика, но она передо мной. И она тщательно выстроена по пунктам, включая этику. Он же собирается говорить, что не имели. Почему? Быть может, по внутриполитическим соображениям. Возможно, легенда о группе мхатовцев, вдруг ни с того ни с сего соорудивших студию в импровизационном режиме, ему зачем-то нужна. Я начинаю понимать, сколь тщательно Ефремов выстраивал то, что сейчас называется медиаобраз.

«Полемика с МХАТом определяла первые наши шаги», — пишет он, и это правда. Любящие МХАТ юные мхатовцы вступили в полемику. С чем? С государственным учреждением, советским храмом заштампованного реализма. Вот почему он прячет от прессы сам факт, что у студии была программа. Это был бы практически заговор против власти, в середине пятидесятых это опасно для всех участников игры, а Олег ответственный человек. Дальше еще несколько тетрадных страниц о приключениях программы. Дескать, ее не было, а потом стали понемногу сочинять, и то больше для внутреннего пользования. И как ее писать, если знаний мало, опыта мало, и прочее, и прочее. Он повторяет и повторяет легенду об отсутствовавшей в самом начале программе и строит свой образ. «Разговоров было много. Полезных, умных. Мы всё это стенографировали. После этих дискуссий мы запутывались еще больше…»