Но это замечание мимоходом, хотя важное, на мой взгляд, ибо культура пронизана связующими нитями, незаметными поверхностному взгляду. Ведь и судьба самого Чернышевского, казалось бы, своей безжалостностью толкала его к самоубийству. Но для верующего христианина такой выход неприемлем. Но он отказался и от исповеди перед казнью. Император, узнав об этом, промолвил, что исповедь преступника есть шаг к облегчению его участи. У Александра в памяти была исповедь Бакунина, обращенная к его отцу. Замечу, что для Чернышевского, глубоко погруженного в мировую культуру, было понятно, что исповедь обращена как «Исповедь» Августина либо напрямую к Богу, либо как у Руссо ко всем людям, но не к власти. Надо сказать, что в Алексеевском равелине он начал переводить «Исповедь» Руссо. Какой уж тут тюремный священник! Возможно, он знал и о покаянной «Исповеди» Бакунина, обращенной к Николаю. Бакунин был ему неприятен и чужд. Идти его путем ему претило. Однако устойчива точка зрения, что его отказ от исповеди перед казнью на Мытнинской площади, который весьма раздражил императора, ибо далее закономерно должна была следовать просьба заключенного о помиловании (а император уже считал себя благодетелем, сократив вдвое срок каторги и, возможно, был готов на другие послабления). Но тюремный священник написал коменданту С.-Петебургской крепости (понятно, что дальше письмо пошло по инстанциям):
«Вследствие прошения вашего превосходительства от 7 мая с. г. за № 82 честь имею уведомить, что осужденный в каторжную работу отставной титулярный советник Чернышевский исповедаться и святой тайне приобщаться решительно не желает; эту решимость я считаю окончательною, потому что: а) он, Чернышевский, в святую четыредесятницу 1863 и 1864 годов говеть не хотел, б) совершать келейную у него в каземате службу, согласно данному вами разрешению – совершать таковую у арестантов, он мне не дозволил и г) когда я предложил ему, что к нему, если ему угодно это, будет прислан другой священник, Чернышевский ответил мне, что он имеет совершенное ко мне доверие и уважение, и присылать к нему другого священника совершенно излишне.
Благословение же мое священническое Чернышевский сам просил ему преподать, в чем ему и не отказал я.
Протоиерей Василий Полисадов. 8 мая 1864 г.» (
Очевидно, что исповедаться тюремному священнику ему было не в чем, тем более что связь тюремного капеллана с жандармами была очевидна. Но как человек верующий, он попросил священнического благословения, то есть понимая, что через рукоположенного священника возможна помощь от Бога, который даст силы пережить несправедливость. Существует одна из версий, что на месте казни он подпустил к себе священника и поцеловал крест. Правда, даже этот мемуарист увидел в принуждении НГЧ к поцелую креста оскорбление человеческого достоинства: «В каждом плакало оскорбленное человеческое достоинство: осужденный <…> должен был поневоле изъявлять разные знаки раскаяния, смирения и покорности: он целовал крест, символ того, в святость чего не верил, он становился на колени, без сопротивления дал себя привязать к столбу»[386]. Но Волховский был записной радикал, нигилист, а потому и убежденный атеист, впоследствии активный эсер.