За шесть дней до смерти 11 октября 1889 г. Чернышевский написал сыну Саше горькое, но жесткое письмо:

«Милый друг Саша,

Получив твое письмо от 1 октября, я увидел, что ты начинаешь понимать безрассудность прежней твоей манеры жить с пренебрежением к фактам. В прежних твоих письмах ко мне этого не было; потому я не показывал их твоей маменьке, чтобы не делать ей новых огорчений мыслями о твоем продолжавшемся безрассудстве. Письмо от 1 октября я показал ей, находя в нем начало перемены в тебе к лучшему. Ей стало жаль тебя; она посылает тебе денег для возвращения в Петербург. Как мы с нею будем жить в следующие недели без этих денег, наше дело. Как-нибудь проживем.

По возвращении в Петербург ищи себе должности. Бери всякую, какую предложат, хотя с самым малым жалованьем. Взяв, исполняй, без всяких попыток учить твое начальство, все, что оно велит тебе делать. Иначе тебя прогонят и с новой должности, как прогоняли с прежних. Твои невежественные и нелепые назидания начальству не могут быть терпимы никаким начальником.

Когда ты прослужишь год на одной должности, я увижу, что ты тверд в намерении исправиться. Тогда, – писал он, – я рассужу, возможно ли для меня дозволить тебе видеться со мною. Раньше того я не хочу видеть тебя.

Будь здоров. Желаю тебе всего хорошего. Твой Н. Чернышевский» (Чернышевский, XV, 903–904).

11 октября и сын писал отцу в ответ на короткое письмо от 28 сентября: «Должно быть Вы слыхали обо мне или по поводу меня слишком много слишком несправедливого. Постараюсь изменить Ваше настроение, милый Папаша»[446]. Далее он сообщал о своих посещениях библиотеки, о пришедших ему новых математических идеях. Однако это письмо не застало Чернышевского в живых.

Но была, если говорить о семейных делах, главная проблема его жизни. Понимая и зная о том, что к ней относятся родственники не лучшим образом, буквально в последние недели (разумеется, он еще не думал о последних неделях), но, как и положено христианину, подводил итоги своей жизни и думал о близких. Особенно характерно его письмо издателю Солдатёнкову, который упрекнул О.С. в мотовстве, а Чернышевского, что он ходит под башмаком:

«А легко ли меня держать под башмаком, это вы можете рассудить теперь: по моему поступку с Вами. Вы знаете, каков у меня характер на самом деле. Я мягок, деликатен, уступчив – пока мне нравится забавляться этим. Но – женщине ли держать меня в руках? – Я ломаю каждого, кому вздумаю помять ребра; я медведь» (Чернышевский, XV, 790). И добавил: «Я не имею времени даже переписываться с моим женатым сыном и его женой; они переписываются с матерью, а не со мной; притом я хочу, чтобы они, насколько они способны быть благодарными, были благодарны матери, а не мне; я в их благодарности не нуждаюсь; если одряхлею, меня прокормит кто-нибудь из многих любящих меня за то честное, что писал я в молодости. Но моя жена по всей вероятности, переживет меня: кому будет дело до нее? Никому из посторонних; если сын (младший) и его жена не будут помогать ей, то ей придется жить на 7 или 6 руб. в месяц, как жила много лет без меня. Поэтому деньги и подарки младшему сыну и его жене идут от ее имени. <…> Моя жена – мотовка; мотовка она или нет, она не расходует и 20 коп. без моей воли. Она не боится меня, это правда; но она жалеет, что я работаю без отдыха; ей хотелось бы, чтоб я отдыхал; потому ни копейки не истратит она без положительного знания, что этот расход одобряется мною. И на себя ль расходует она деньги, идущие через ее руки, по недосугу мне заниматься пустяками? У нее нет ни одного шелкового платья: у нас из-за этого было много ссор; но я не мог добиться, чтоб она купила себе шелковое платье» (Чернышевский, XV, 790–791).