Но в чем же состоит мораль Робеспьера? Он не формулирует обычных для моралистов, для основателей религий конкретных принципов или нравственных заповедей. Она целиком умещается в единственном принципе полезности: «В глазах законодателя все то, что полезно всем людям и хорошо на деле, и есть истина… Идея Верховного существа является постоянным напоминанием о справедливости; стало быть, она есть идея социальная и республиканская».

Слова «стало быть» заменяют логику, здравый смысл, ибо они соединяют ничем фактически не связанные вещи. С одинаковым успехом аналогичная мыслительная конструкция может быть использована для обоснования монархии и вообще чего угодно. Если, скажем, кому-то полезно предать смерти другого, если это хорошо для кого-то, то это и морально. Софизм Робеспьера оказывается на деле обоснованием полнейшего аморализма, если понимать под моралью общечеловеческие, традиционные ценности.

Робеспьер отвергает не только эти ценности, как они, к примеру, закреплены в христианском вероучении. Он яростно предает анафеме признанные идеи светской, мирской философии и морали, высшим достижением которых служила материалистическая и атеистическая школа французских просветителей XVIII века. Он бичует и клеймит ее в качестве… орудия деспотизма и заявляет: «наиболее же могущественной и наиболее знаменитой была секта, известная под именем энциклопедистов. В нее входило… большое число честолюбивых шарлатанов». Как видно далее из текста, Робеспьер имеет в виду Вольтера, Монтескье, Дидро, Гольбаха, Гельвеция и других знаменитых философов. Единственно, кому он отдает должное, это Руссо за то, что «он с энтузиазмом говорил о божестве».

О божестве говорит очень напыщенно и Робеспьер. Не о туманном Верховном существе, которому он, в сущности, не дает никакого конкретного определения или образа, а о божестве другом. Вот его слова, раскрывающие объективный смысл и цель всей помпезной затеи: «Вы, конечно, не разорвете священное звено, соединяющее людей с их создателем. Если эта идея господствует в народе, то было бы опасно разрушить ее. Мотивы обязанностей человека к его создателю и основы человеческой морали неизбежно связаны с этой идеей, и зачеркнуть ее — это значит деморализовать народ. Из этого же принципа вытекает и то, что нападать на установившийся культ следует всегда лишь с осторожностью и известной деликатностью из страха, что внезапное и сильное его изменение может показаться покушением на нравственность и даже отказом от честности».

Итак, Робеспьер не очень-то рассчитывает на свое Верховное существо и требует бережно сохранять идею божества, «господствующую в народе». Речь идет, таким образом, о католической церкви и ее учении. Католические священники благословляли день, когда Робеспьер выступил со своей проповедью новой религии. Их не смущало, что Робеспьер, обращаясь к ним, сказал: «Честолюбивые священники, не ждите, что мы восстановим ваше владычество». Они и не ждали, а радовались, что им вернули их храмы и разрешили праздновать воскресенье. Во всей Европе начали смотреть на Робеспьера как на консерватора и усмирителя Революции. Епископ Грегуар, еще год назад выступавший в Конвенте вместе с монтаньярами, а сейчас всецело отдавшийся делу сохранения исторических памятников, впоследствии вспоминал, что «появилась надежда на близкое восстановление религии».