Судя по его письму Шемпу в Америку, де Сталь переживал в апреле очередной, довольно серьезный нервный срыв. Он принимал какие-то лекарства, «сидел на режиме», но вряд ли лечился серьезно.

«Что поделать, – писал он Шемпу (который, похоже, еще не знал о том, что он обречен на отставку), – если захочу написать еще несколько картин, нужно мало-помалу привести нервы в порядок».

В это время де Сталь завершает начатую еще в 1952 году картину «Луна». Сперва он вырезал эту луну как ксилогравюру для стихов Рене Шара, потом написал ее маслом на куске фанеры (162 см на 97 см). Жутковатый ночной пейзаж, зловещая огромная луна заполняет чуть не всю верхнюю половину картины, чуть не все небо. Ровно посередине вертикальной картины – линия берега, а справа от слегка приплюснутого тяжкого шара луны, сквозь туман проглядывают очертания прибрежных дворцов и колокольни. Французские искусствоведы отмечали, что это очертания неведомого европейского города, но лучший среди французов знаток этого города Вероника Шильц решилась его опознать, словно бы извиняясь при этом за дерзость – да, это Петербург, более того, Петропавловская крепость, колыбель художника, и быть может, это даже и не луна, а солнце… Вот этот текст дерзкой В. Шильц:

«Попробуем расшифровать иначе эту «Луну», может, это все-таки солнце в рассеянном свете дня, сине-серое, молочнистое, огромное в этом почти ощутимом наощупь небе, пронзенном иглой, которая вздымается над тяжкой постройкой над берегом у самого края воды. Что же до красной прожилки, навеянной уроками Коро или Ляпика, то она здесь играет ту же самую роль красной нити на белоснежной глади, что в самом что ни на есть простонародном русском узоре. И настойчиво приходят на память строки:

Цитатой из Мандельштама (которого де Сталь не мог знать хотя бы из-за тогдашней вполне наробразовской просоветской ориентации французских переводчиков, но к которому он по многим статьям мог быть близок) завершается у Вероники Шильц эта не единственная ее гипотеза. Искусствовед верно подметила, что в последние три года жизни в творчество художника неодолимо вторгаются образы детства, те самые, которые он гнал прочь так упорно. Недаром в письме к Шару, написанном по окончании работы над ксилографиями, Никола вдруг упоминает не просто о небе, но о небе своего детства (слово для него всю жизнь бывшее запретным). Он благодарит за это возвращение Рене Шара (а мог бы и обругать). Но почему он разрешает себе это воспоминание именно теперь, именно в связи с Шаром? Может, Шар сумел заставить его вспоминать. А может, нервный срыв ослабил обязательные запреты. Так или иначе, парижский искусствовед Вероника Шильц верно подметила оживление воспоминаний, «самый запрет на которые был условием его выживания», но не означал, что воспоминания эти «не хранятся в глубинах его существа».