Но чем дальше, тем больше эти интонации приближаются к песне. Сначала это только предвкушение, предчувствие песни:

А потом, к концу, разговорная интонация исчезает совсем и заменяется типичным некрасовским пением:

Впрочем, в «Балете» это пение так и остается в зачатке и не получает такого полного развития, как, например, в «Размышлениях у парадного подъезда», где повествовательный сказ, прерываемый страстными декларативными возгласами, в конце концов (приблизительно на 90-й строке) переходит в полногласную широкую песню, которую сразу же запела вся передовая молодежь того времени.

Казалось бы, в повествовательно-разговорной сатире «Газетная» нет даже места для песни, а между тем песня одержала победу и здесь. После всяких фельетонных стихов о Каткове, о французских романах, о субсидиях, о клубных девицах, играющих в азартные игры, вдруг зазвучала подлинно некрасовская четкая песня:

Это возникновение песни сигнализовано и здесь, как почти всегда у Некрасова, внезапным появлением дактилических рифм.

Таким образом, мы видим, что, хотя Некрасов действительно тяготел к прозаическим словам и сюжетам, хотя большинство его стихотворных новелл и сатир внешним образом родственны повествовательной прозе, но так огромна динамика его песенной речи, что эта проза нередко преображается в лирику.

Однако, полемизируя с теми, кто утверждал, будто поэзия Некрасова по своей дикции, по своим интонациям обнаруживает преимущественное тяготение к прозе, я, конечно, не мог не признать и того, что, помимо разнообразных и постоянно меняющихся градаций песенности, которые и составляют особое очарование некрасовской поэтической формы, в его литературном наследии есть немало стихов, обладающих дикцией повествования и сказа. Эта дикция отличается раньше всего подвижностью и пестротой интонаций, ослаблением тех постоянных междустрочных пауз, которые являются неотъемлемой принадлежностью песни, а также переносами текста в другую строку, разрывающими плавную речь и ведущими к смысловому подчеркиванию отдельного слова.

Некрасов владел этими переносами с огромным искусством. Обычно после каждого из них он устанавливал сильнейшую паузу, благодаря чему перенесенное слово, выделяясь из прочего текста, становилось особенно выразительным, ощутимым и веским. Когда, например, в «Крестьянских детях» Некрасов писал:

это слово «змею», перенесенное во вторую строку, приобретало особую эмоциональную силу, так как самое его положение в стихе великолепно передавало и неожиданность и многозначительность всего происшествия.