Таким образом, в самый разгар свирепствовавшего в то время террора Некрасов заклеймил в подцензурной печати жестокую расправу с Чернышевским и обозвал производившего эту расправу Александра II — Намордниковым.

Вначале его стихотворение имело невинный подзаголовок: «Романс господина, обиженного литературой». Здесь тоже позволительно видеть намек на Александра II, который незадолго до того показал, что литературой он действительно очень обижен: в декабре 1861 года по его повелению сослан был на каторгу Михайлов, и это было началом свирепых репрессий, которые и предвидел Некрасов: в июне 1862 года царь закрыл на восемь месяцев и «Русское слово», и «Современник» Некрасова, в июле арестовал Чернышевского, Серно-Соловьевича, Писарева. 1 июня 1863 года он повелел прекратить издание журнала «Время», 5 июня — издание газеты «Современное слово». Вначале, едва только наметился этот разгром журналистики, Некрасов говорил о нем в сослагательной форме:

Через несколько лет, когда разгром журналов стал совершившимся фактом, Некрасов, снова печатая те же стихи, уничтожил маскировавшую их сослагательную форму глаголов и придал своему повествованию форму прямого рассказа:

В этом втором варианте Некрасов изложил все происшедшее от лица вымышленного генерал-лейтенанта Рудометова II, якобы «уволенного в числе прочих в 1857 г.». Из-за этой даты редактор первого посмертного издания Некрасова, не посвященный в систему его иносказательной речи, без дальних размышлений поверил ему, будто стихи относятся к 1857 году. Он напечатал их под этой неправильной датой,[430] и так они печатались полвека во всех дореволюционных изданиях. Между тем, стоит только принять во внимание, что их подлинная дата — 1863 год, станет ясно, что это замаскированный отклик на разгром печати, учиненный правительством Александра II в 1861—1863 годах.

И в последней строфе — очень осторожный, но внятный намек:

В 1863 году слово «усмиряй» в контексте с «обширным краем» могло относиться только к кровавому усмирению Польши.

Очень выразительно имя, приданное Некрасовым царю в этом втором варианте, — Рудометов, то есть кровопускатель, так как руда — по-старинному кровь, и рудометанием называлось пускание крови.[431] Для большего сходства с Александром II Некрасов указывает, что это Рудометов II.

Эзоповской речью Некрасов воспользовался и в своей «Забытой деревне», написанной в 1855 году. Правда, до недавнего времени существовало неверное мнение, которое разделялось когда-то и мной, будто стихотворение заимствовано из чужого источника и потому не имеет будто бы никакого отношения к тогдашним событиям русской действительности. «Содержание этих стихов навеяно чтением отрывков из Крабба», — писал Пономарев в издании 1879 года. Но, внимательно перечитав монотонное, резонерское стихотворение Крабба, я не нашел в нем никакого намека на тот чисто русский, самобытный сюжет, который разработан Некрасовым в «Забытой деревне».[432] Только и есть в обоих стихотворениях общего, что покинутость, заброшенность деревни. Но в поэме Крабба нет ни единого слова, которое соответствовало бы, например, этим стихам: