— С Вами хотят поговорить.

— Когда?

— Сегодня вечером или завтра утром.

Я же не знал, что спешно, было скользко и очень темно, и вот я пришёл утром. А если бы я знал, что нужно вчера вечером, я пришёл бы, конечно, вчера же, хотя бы ночью. И ещё я думал, что ты спать ложишься, и не хотелось мне тебя, дорогая, тревожить.

Я очень тебя прошу, родная, позволить поговорить последний раз обо всём лично, и тогда я поступлю по твоему желанию. Я так глубоко страдаю. Я едва жив. Прости ты меня, Христа ради!

Я зайду ещё раз.

Твой Игорь,

всегда тебя любящий».

«Я хочу домой. Я не узнаю себя. Мне больно, больно, больно!» (14 марта 1935 года). 1 августа 1935 года в день рождения Вакха Северянин, словно украдкой, пока остался один дома, пишет о своём «духовном одиночестве», отсутствии поэзии и тонких людей — «мне с нею не по пути»: «Тяжело мне невыносимо. Я упорно сожалею о случившемся. И с каждым днём всё больше... О тебе мои грёзы и вечная ласка к тебе».

В следующем из сохранившихся писем (19 апреля 1936 года из Сонды), после запрета писать, Северянин тоскует о неудавшейся попытке остаться в Тойле навсегда:

«В этот раз ты поступила со мною бесчеловечно-жестоко и в высшей степени несправедливо: я приехал к тебе в Страстную Господню пятницу добровольно и навсегда. Моя ли вина в том, что разнузданная и неуравновешенная женщина, нелепая и бестолковая, вызывала меня по телефону, слала телеграммы и письма, несмотря на мои запреты, на знакомых? Моя ли вина в том, что она, наконец, сама приехала ко мне, и я случайно, пойдя на речку, встретил её там? Я ни одним словом шесть дней не обмолвился ей и послал ей очень сдержанное и правдивое письмо только накануне ея приезда, и, следовательно, если бы она не приехала в четверг, она получила бы утром в пятницу моё письмо и после него уже конечно не поехала бы вовсе, ибо моё письмо не оставляло никаких сомнений в том, что ей нужно положиться на время до каникул, т. е. до 25 мая, и тогда выяснится, смогу ли я жить с ней или вернусь. И конечно, к 25 мая я — клянусь тебе — написал бы ей, что не вернусь. Я, Фишенька, хотел сделать всё мягко и добросердечно, и ты не поняла меня, ты обвинила меня в предумышленных каких-то и несуществующих преступлениях, очень поспешила прогнать меня с глаз своих долой, чем обрекла меня, безденежного, на униженья и мытарства и, растерзанного, измученного, не успевшего успокоиться, передохнуть и придти в себя, бросила вновь в кабалу к ней и поставила в материальную от нея зависимость».