В тот день, когда пришло сообщение о революции в России, все свободолюбивые люди преисполнились радостью и надеждой. В тот вечер я танцевала «Марсельезу» с подлинно революционным настроением, с каким она создавалась, а затем исполнила свою интерпретацию «Славянского марша», причем в той части, где звучал царский гимн, я изобразила угнетенного раба под ударами бича.

Этот диссонанс движений и музыки вызвал бурю среди зрителей.

Странно, но в течение всей моей артистической карьеры именно эти движения, выражающие отчаяние и мятеж, привлекали меня в наибольшей мере. В своей красной тунике я постоянно танцевала революцию и призыв угнетенных к оружию.

В ночь русской революции я танцевала с дикой, неистовой радостью. Сердце мое разрывалось в груди от жажды освободить всех страждущих, подвергавшихся мучениям и умиравших во имя человечества. Неудивительно, что Лоэнгрин, вечер за вечером наблюдавший за моими выступлениями из своей ложи, в конце концов забеспокоился и стал задаваться вопросом, не станет ли школа грации и красоты, которой он покровительствовал, опасной и не приведет ли его самого и его миллионы к гибели. Но тяга к искусству у меня была непреодолимой, и я не могла сдержать ее даже ради того, чтобы доставить удовольствие любимому человеку.

Лоэнгрин устроил в мою честь праздник в «Шерри». Он начался обедом, затем следовали танцы, а в заключение был дан изысканный ужин. По этому случаю он подарил мне изумительное бриллиантовое ожерелье. Я никогда не любила драгоценностей и не носила их, но Лоэнгрин выглядел таким счастливым, что я позволила ему надеть бриллианты мне на шею. Уже ближе к утру, когда гости выпили немало галлонов шампанского и у меня самой слегка закружилась голова от удовольствия и опьянения, мне в голову пришла неудачная мысль научить танцевать танго апашей, как его танцуют в Буэнос-Айресе, одного красивого юношу, присутствовавшего среди гостей. Вдруг я почувствовала, как мою руку выворачивают железные тиски, и, оглянувшись, увидела кипящего от гнева Лоэнгрина.

Это был единственный случай, когда я надела это несчастное ожерелье, поскольку вскоре после новой вспышки гнева Лоэнгрин исчез, оставив меня с огромным счетом за отель и всеми расходами по школе. После тщетных призывов к нему о помощи мне пришлось сдать знаменитое бриллиантовое ожерелье в ломбард, и я уже никогда его не увидела.

Итак, я оказалась в Нью-Йорке без средств в конце сезона, когда уже практически ничего невозможно было предпринять. К счастью, в моем распоряжении имелись еще горностаевое манто и замечательный изумруд, который Лоэнгрин купил у сына магараджи, проигравшего все деньги в Монте-Карло. Говорили, что камень снят с головы знаменитого идола. Я продала манто одной известной певице сопрано, изумруд – другой сопрано, сняла на Лонг-Бич виллу на лето и поселила там своих учениц в ожидании осени, когда станет возможным зарабатывать деньги.