<...> Весной 1958 года, в командировке в Москве, куда я прилетел на завод, за гравиметрами, я встретил Наталью Астафьеву. <...>

Но когда я увидел самое Наталью Астафьеву, я даже забыл, что она — поэт. Забыл обо всём. Чувствовал только, что она — это Она. С первого взгляда, с первого звука её голоса. <...> Но что подвигло Наташу откликнуться на моё чувство? И совершить столь безрассудный поступок — приехать ко мне на Север, прилететь ко мне в тундру? Мои стихи? Моя геология (ведь и Слуцкий подумывал, не поехать ли ему ко мне в партию, а когда это не осуществилось, поехал к Леониду Агееву на Северный Урал на рудник)? Или Наташа что-то разглядела во мне самом? Не знаю. Впрочем, она никогда не руководствовалась расчётом. <...> А в декабре 1959 у меня был отпуск, мы с Наташей проводили её маму и брата в Варшаву (на постоянное жительство). И поехали в Ленинград. Присутствовали в качестве гостей (не участников, мы ещё не были членами Союза писателей, но гостевые билеты нам дали, поскольку мы уже были авторами первых книг) на проходившем там в Доме Писателя съезде поэтов России (он остался и единственным), слушали выступавших, в том числе Бориса Слуцкого, который провозгласил, что самые перспективные поэты в России — это Леонид Агеев и Наталья Астафьева.

Вот как. Эти поэты были забыты при жизни. Трагедия, о которой Британишский говорит сдержанно, даром что здесь возникает иной фон — фигура и судьба Бродского.

Сам Иосиф Бродский на эту тему подробнее говорит с Соломоном Волковым, спросившим: «А каков был импульс, побудивший вас к стихописанию?»

Таких импульсов было, пожалуй, два. Первый, когда мне кто-то показал «Литературную газету» с напечатанными там стихами Слуцкого. Мне тогда было лет шестнадцать, вероятно. Я в те времена занимался самообразованием, ходил в библиотеки. Нашёл там, к примеру, Роберта Бёрнса в переводах Маршака. Мне это всё ужасно нравилось, но сам я ничего не писал и даже не думал об этом. Атут мне показали стихи Слуцкого, которые на меня произвели очень сильное впечатление. А второй импульс, который, собственно, и побудил меня взяться за сочинительство, имел место, я думаю, в 1958 году. В геологических экспедициях об ту пору подвизался такой поэт — Владимир Британишский, ученик Слуцкого, между прочим. И кто-то мне показал его книжку, которая называлась «Поиски». Я как сейчас помню обложку. Ну, я подумал, что на эту же самую тему можно и получше написать.

Таких импульсов было, пожалуй, два. Первый, когда мне кто-то показал «Литературную газету» с напечатанными там стихами Слуцкого. Мне тогда было лет шестнадцать, вероятно. Я в те времена занимался самообразованием, ходил в библиотеки. Нашёл там, к примеру, Роберта Бёрнса в переводах Маршака. Мне это всё ужасно нравилось, но сам я ничего не писал и даже не думал об этом. Атут мне показали стихи Слуцкого, которые на меня произвели очень сильное впечатление. А второй импульс, который, собственно, и побудил меня взяться за сочинительство, имел место, я думаю, в 1958 году. В геологических экспедициях об ту пору подвизался такой поэт — Владимир Британишский, ученик Слуцкого, между прочим. И кто-то мне показал его книжку, которая называлась «Поиски». Я как сейчас помню обложку. Ну, я подумал, что на эту же самую тему можно и получше написать.