Другое, исполненное чувства исторического тупика: «Величайшее зло, порожденное сталинщиной… в том, что в стране сформировались миллионы людей с подорванной нравственностью с заглушенной совестью. Они стали матрицей, передававшей свою душевную ущербность следующим поколениям» (
В. А. Жуковский, неотлучно находившийся у постели умирающего поэта, описывал его уход так: «Я стоял вместе с графом Вьельгорским у постели его, в головах; сбоку стоял Тургенев. Даль шепнул мне: „Отходит“. Но мысли его были светлы. Изредка только полудремотное забытье их отуманивало. Раз он подал руку Далю и, пожимая ее, проговорил: „Ну, подымай же меня, пойдем; да выше, выше… ну, пойдем!“ Но, очнувшись, он сказал: „Мне было пригрезилось, что я с тобой лечу вверх по этим книгам и полкам; высоко… и голова закружилась“. Немного погодя он опять, не раскрывая глаз, стал искать Далеву руку и, потянув ее, сказал: „Ну, пойдем же, пожалуйста, да вместе“. Даль, по просьбе его, взял его подмышки и приподнял повыше; и вдруг как будто проснувшись, он быстро раскрыл глаза, лицо его прояснилось, и он сказал: „Кончена жизнь. <…> Жизнь кончена!“ — повторил он внятно и положительно. „Тяжело дышать, давит!“ — были последние слова его» (Друзья Пушкина. С. 371).
«Ночь с 11 на 12 апреля он провел спокойно, даже спал без наркотиков. Боли прекратились, но часам к одиннадцати утра он потерял сознание и начал бредить. Наступила мучительная агония. В бреду Федор Иванович стонал и жаловался:
„Тяжко мне… Где я? В русском театре? Чтобы петь, надо дышать, а нет дыхания…“ Придя в себя на минуту, он взял за руку стоявшую у изголовья жену и сказал: „За что я должен так страдать? Маша, я пропадаю…“ Это, такое русское, такое простое „пропадаю“, было его последним словом. Он опять впал в бессознательное состояние и больше не произнес ни слова.
В 17 часов 15 минут 12 апреля 1938 года Федор Иванович Шаляпин скончался» (
«Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал…» — начальные строки блатной песенки.