Вы [импрессионисты] воспитали поколение упаковщиков. Вы стали выписывать из‐за границы опытных учителей: des symbolistes pour emballer la globe comblée dans les vallées bleues des symboles[353]. И открыли собственную школу.

Вы, импрессионисты, научили нас сверстывать версты, сверстывать вечера, в хлопок сумерек погружать хрупкие продукты причуд (V: 12).

В «Охранной грамоте» Пастернак презрительно сравнивает подобную форму выражения с «увечьем» («иное увечье обрекает на акробатику» (III: 159)), а в очерке «Люди и положения» он настоятельно подчеркивает полное неприятие манерности выражений в своем стиле до 1940 года, указывая опять же на «распад форм»:

[…] Мне чужд общий тогдашний распад форм, оскудение мысли, засоренный и неровный слог (III: 327). […] Все нормально сказанное отскакивало от меня. Я забывал, что слова сами по себе могут что-то заключать и значить, помимо побрякушек, которыми их увешивали. […] Я во всем искал не сущности, а посторонней остроты (III: 338).

[…] Мне чужд общий тогдашний распад форм, оскудение мысли, засоренный и неровный слог (III: 327).

[…] Все нормально сказанное отскакивало от меня. Я забывал, что слова сами по себе могут что-то заключать и значить, помимо побрякушек, которыми их увешивали. […] Я во всем искал не сущности, а посторонней остроты (III: 338).

Нет сомнения в том, что автор «Доктора Живаго» никогда не назвал бы свой роман «плотно упакованным сундуком», пусть даже наполненным высшим благом. И не потому ли за полгода до смерти, в одном из своих наиболее значимых писем, адресованных Жаклин де Пруайар (20 декабря 1959 года), Пастернак возвращается к искусству импрессионистов, но ведет разговор о душе художественного произведения? И сразу же вводит образы открытого воздушного пространства: «Итак, если душой французской импрессионистической живописи были воздух и свет, то какая душа у этой новой прозы, которую представляет собой „Д<октор> Ж<иваго>“?» (Х: 489).

Вряд ли нужно доказывать хорошо известный факт, что радикальная смена в подходе к художественной прозе свидетельствует о том, что в нем зрел замысел будущего романа. Но насколько значительно в этих новых поисках настоятельное упоминание таких понятий, как «сгущение духа» или, еще чаще, «души», то есть слова, неизменно (и потому почти незаметно) присутствующего в любых русских разговорах? В письме к де Пруайар Пастернак признает себя невеждой «в современных точных науках», но, стараясь объяснить цель новой прозы, выражает уверенность, что «единство» и «связность» всех форм движения, включая и нематериальное «волнение», соответствуют научным открытиям, и в особенности «состоянию и направлению современной логики, физики и математики»: