Фаустов вскинул голову.

— Не хуже кого?!

Он забегал по комнате, я уже знал подобные вспышки его волнений и гнева.

— Что, что ты доказал своим компромиссом?! Был прекрасен и самобытен, а стал «не хуже других»!

Синяя бледность опять расплывалась по лицу художника, он задышал тяжелее и чаще. Я понимал, если приступ начнется снова, то серебряной трубочкой больше не обойтись.

— А вот и чай! — крикнула жена, входя в комнату с электрическим самоваром. — Конец спорам! Ко-нец!

Она кинулась к мужу, стала гладить его по щеке. Он сбросил ее руку.

— Ему нельзя нервничать, — сказала она в пространство.

Это был упрек Фаустову.

— Я не люблю, когда люди говорят глупости, — буркнул художник и отвернулся. — В конце концов, время потребовало от нас быть такими, какими мы стали.

Жена снова бросила умоляющий взгляд на Фаустова.

— Выпьем-ка чаю! — повторила она. — А потом, Александр, я почитала бы гостям твою прозу. Доктор, наверное, даже не слышал, какие написаны тобой замечательные вещи! Александр Николаевич не только в живописи был прекрасен, но и в литературе.

Фаустов сопел, все еще переживая спор с художником.

— У Александра есть прелестный, хотя и неоконченный роман. — И она, повернувшись к мужу, еще раз спросила: — Не возражаешь, если я почитаю?

Она прекрасно читала! Конечно, многое теперь забылось, даже не вспомнить имен героев. Остались в памяти главные, двое: он и она, живописец и кукольница.

Ее куклы тоже жили в романе, в собственной кукольной сказке.

Так и соединялись два мира: подлинный — голодный и черный, вымышленный — счастливый и голубой.

Денег не было, холста не стало, краски кончались. Оставалось одно — беленая печка, на ней и вынужден был писать художник. Его кисть продолжала рождать шедевры.

Однажды в дом пришли иностранцы, богатые меценаты. Остолбенев от восторга, они стали торговать печку.

Как транспортировать в Европу искусство? Художник об этом не должен волноваться. Дело техники — такая транспортировка.