Это была самая настоящая «богема» без признаков нищеты.

Часто заходил Владимир Калинин, он только что окончил Университет, очень почитал Василия Павловича. Горячие споры, беседы об искусстве, о художниках — все это весело, легко, остроумно, изящно.

Были частые посещения Эрмитажа — конечно, любимых французов: Сезанна, Дега, Матисса.

Сезанна он обожал, и мы часами говорили о его достоинствах. Василий Павлович обычно стремительно, большими широкими шагами, подходил к картине и так же стремительно и размашисто отбегал куда-то вбок, откидывал голову и восхищенно обращал внимание на те или иные детали, восклицая при этом: «Как придумано!»

Имя Сезанна постоянно присутствовало и на уроках живописи. Эти уроки проходили на одном дыхании. С появлением Василия Павловича мы все преображались. Работали с удовольствием, равнодушных не было. Натюрморты ставились интересные, все шумно участвовали в постановке.

Василий Павлович, обходя учеников, комментировал: «Посмотрите, какое столоверчение!», или «Черное свечение!», или «Пишите сразу, с разбега!».

Мы не понимали всего, но действовали эти фразы на нас магически, и мы делали чудеса! Он умел вызывать подсознательные силы, таящиеся в нас.

Кто-то сказал, что он не дал нам школы, — да, но он дал больше. Он зажег в нас вечную любовь к искусству. Он зажег в нас огонь любви к прекрасному и передал нам свое восторженное преклонение перед великими творениями. Этого нам не дал ни один педагог, хотя и были они с академическим образованием, преподавали нам все, что полагается по программе. Но не вспоминались они потом.

А яркая личность Василия Павловича запала в души, и память о нем мы пронесли через всю жизнь.

Неторопливо идем с Ией Александровной по Герцена, удаляемся от Союза художников — посмотрели только что графику сезона, там несколько работ ее сына, — а говорим снова о Василии Павловиче.

— Он очень мало рассказывал о себе. Иногда вас могла удивить фраза, какая-то словно бы оброненная деталь... Помните кресло, в которое он усадил меня и сделал предложение?..

Ия Александровна опять смущается, опускает глаза.

Меня поражает это сохраненное чувство застенчивости. Время, которое мы по справедливости считаем страшным и политически безнравственным, было одновременно и аскетически-целомудренным.

— Незадолго до этого Василий Павлович дважды мне показывал на него... Один раз сказал: «Здесь позировала мне Анна Ахматова».

А в другой раз так же внезапно коротко произнес, как отрубил:

«Однажды я просидел в нем до утра, стал таким вот седым за одну ночь».