Тишина

Тишина

Что такое съемочная площадка? Это всегда шум, крик, ощущение общей неразберихи… И все при этом орут одновременно: считают, что их-то проблемы и есть самые главные.

– Уберите наконец в кадре тень от микрофона! – надрывается оператор.

– Тележка скрипит-пищит! Полейте же рельсы! – кричит звукооператор.

– Почему, мать честная, на столе нет вазы с цветами?! – нервно возмущается второй режиссер.

– Маша! Маша! – снова выходит из себя оператор. – Припудри носы актерам – блестят, как…

– Постановщик! Постановщик! – пытается перекрыть всех своим голосом декоратор. – Перевесь картину с этой стенки на эту, а ту – на ту!

– На второй прибор поставить синий фильтр! – не уступает никому в децибелах бригадир осветителей.

– Наденьте на камеру шубу – тарахтит, как!.. – А это, опять звукооператор.

– Вазы не будет! – истерично горлопанит реквизитор. – Склад закрыт!..

В эту голосовую какофонию врываются еще какие-то стуки, скрипы… И все это одновременно! Жуть!

И только актеры, мыкаясь за декорациями, усилием воли заставляют себя собраться, пытаются сосредоточиться на роли, на выполнении задачи, поставленной режиссером во время репетиции. Актер на съемочной площадке – последняя фигура…

Вот с таким, пока еще очень небольшим опытом съемок в кино пришел я в 1956 году в фильм «Дом, в котором я живу». Пришел и удивился: оказалось, что на съемочной площадке может быть и другая атмосфера. И кино может быть другим…

В то время наше кино в основном было выспренним, утрированно оптимистичным, часто каким-то дутым… Основной его интонацией было – «Да здравствует!» А тут… Прочитав сценарий Иосифа Ольшанского, я был в определенной степени растерян: литературная основа уводила меня, следовательно, и будущих зрителей в совершенно другой мир, в другую жизнь, где не кричат плакатное «Да здравствует!», а просто говорят теплое, человеческое «Здравствуйте»…

В то время постановщики фильма – Лев Кулиджанов и Яков Сегель – были для меня «закрытыми» режиссерами: лично с ними я знаком не был, их первую картину о целине не видел…

Пригласив меня на роль Константина, они предлагали мне как бы окунуться из горячего в холодное: ведь я привык работать в «живописи», крупными мазками, а Ольшанский сделал «акварель». Я интуитивно чувствовал, что предложенную мне роль открытой пылкостью не сыграть – здесь требуется что-то совсем иное: играть не девятый вал, а легкий бриз. Здесь понадобится искусство содержательного молчания, мельчайшая детальность в актерском исполнении. А как я мог сыграть это в том бедламе, который всегда царил на съемочной площадке? Бедламе, который по своему чрезмерному, деланому шуму так соответствовал – всему строю нашего кино. После моих прежних работ роль Константина была чем-то вроде перехода из пылкого революционного оптимизма, из «вперед! в атаку!» в тишину, в спокойную прохладу…